УПАДОЧНИЧЕСТВО КАК СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН 1920-Х ГОДОВ В СССР

ВВЕДЕНИЕ 2
Глава 1. «Лики упадочничества» 12
§1. Советский эмоциональный режим 1920-х годов 12
§ 2. «Есенинщина»: практики, группы и политический контроль 28
§ 3. Классовая теория и борьба с оппозицией в дискуссиях об упадочничестве 48
Глава 2. Упадочничество в Комсомоле 62
§1. Комсомольская повседневность: дисциплинарный дискурс 63
§2. «Болезненные настроения» 78
§3. Недостаток товарищеской «чуткости» 96
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 111
Список литературы 114

Купить

«Упадочничество» в 1920-е появилось в советском дискурсе как общее название широкого круга явлений, к которому в тех или иных текстах могли относиться в равной степени самоубийства, половая распущенность, хулиганство, пьянство, пессимистические настроения, индивидуализм и т. д. – то есть весь перечень недостатков советского человека в эпоху нэпа. Поэтому в государственном дискурсе всепоглощающему явлению упадочничества была противопоставлена еще более значительная идея социалистического строительства, которая подразумевала неустанную борьбу за построение нового общества.
Нужно иметь в виду, что сначала слово «упадочничество» использовалось литературными критиками в качестве термина, характеризующего всё несоветское в произведениях и писателей-попутчиков, и пролетарских писателей. Рост самоубийств в середине десятилетия, принявший угрожающие масштабы в Москве и Ленинграде , и озабоченность проблемами нэпа, которая разделялась не только советским руководством, но и рядовыми гражданами, привели к расширению области применения понятия упадочничества. Оно почти в том же значении теперь использовалось для характеристики общественной ситуации в целой стране. Самые значительные кампании против него были проведены в конце 1926 – 1927 годах, когда параллельно с упадочничеством после нашумевшего самоубийства Сергея Есенина использовался термин «есенинщина», не менее расплывчатый, чем первый, и во многом синонимичный ему.
Особенную остроту проблеме придавал тот факт, что именно молодежь оказалась наиболее подверженной упадочническим идеям – если волна самоубийств в этот период была характерна и для других стран, то только в СССР был таким высоким процент молодежи среди суицидентов. Это совершенно не соответствовало каноничному представлению о юных строителях социализма, которые должны были обеспечить будущее процветание советского государства.
Мы вслед за М. Макдональдом и Т. Мёрфи считаем, что каждая эпоха имеет свою собственную «герменевтику самоубийств». Кеннет Пинноу представляет советскую эпидемию самоубийств не как экзистенциальную, а как государственную проблему. Это позволяет нам рассматривать упадочничество как отдельный социокультурный феномен, а не как пример девиантного поведения.
Под феноменом упадочничества мы понимаем нежелание следовать идеям социалистического строительства, и вслед за Г. Покровским выделяем два его типа. Во-первых, «наркотику и хулиганство», которые, скорее, могут быть рассмотрены как девиация – хулиганство вообще причислялось к административным или даже уголовным преступлениям. Во-вторых, эмоциональное, нервное напряжение, крайним выражением которого были самоубийства. Покровский выстроил последовательность эмоций, ведущих к суициду: «грусть, отчаяние, безнадежность, мистика и смерть». Мы сосредоточимся на рассмотрении второго типа упадочничества, связанного с острыми эмоциональными переживаниями.
В историографии упадочничество само по себе не получило комплексной разработки и обычно рассматривается в рамках исследований по истории советской молодёжи и повседневности эпохи Нэпа, где очевиден подход, направленный на изучение субъекта и его повседневных практик. В главе о самоубийствах в книге «Советская повседневность: нормы и аномалии» Н. Б. Лебина называет их девиацией , В. П. Булдаков пишет о протестном духе самоубийств в Красной Армии ; А. Марков делает ряд ценных замечаний о политическом восприятии упадочничества в главах о студентах двадцатых годов ; В. С. Тяжельникова видит причины самоубийства в повседневной сфере и в мировоззренческом конфликте ; Маликова М. представляет нэп как патогенный период, порождающий неврозы. А. Ю. Рожков, рассматривая молодежь, также не обходит вопрос о самоубийствах в этой среде и рассматривает их, во-первых, в контексте студенческих чисток, во-вторых, как недовольство красноармейцев несправедливым отношением со стороны командиров. Все указанные авторы, как можно увидеть, пишут в основном о самоубийствах, редко упоминая явление упадочничества. Однако они приводят ценные свидетельства по поводу проблемы и, что не менее важно, дают контекст для её рассмотрения.
В зарубежной историографии эта тема более разработана. Монография Кеннета Пинноу «Lost in collective» посвящена самоубийствам в СССР в двадцатые-тридцатые годы, в ней подробно рассмотрены дискурсивные стратегии власти в отношении этой проблемы. Марк Стейнберг изучил мировоззрение рабочих на примере пролетарской поэзии 1910-1925 гг. и показал, что им было свойственно трагическое самоощущение. Энн Горсач в своей содержательной монографии описала повседневную жизнь советской молодёжи двадцатых годов, отдельно останавливаясь на разборе упадочничества. Эрик Найман сосредоточился на вопросах сексуальности в контексте советской идеологии. Актуальность и эффективность антропоцентрического взгляда на советскую историю 1920 х гг. позволяет обратиться и к такой трудно познаваемой области как эмоциональная жизнь человека , которая в той или иной степени является продуктом культуры и идеологии. С исторической точки зрения этот аспект может рассматриваться с помощью нового направления «истории эмоций», которое совсем недавно стало разрабатываться в России. «Эмоциональный режим», который создавала советская власть, хорошо просматривается на примере упадочничества, особенно ярко проявившемся в молодежной, комсомольской среде. Мы хотим доказать, что эмоциональные практики населения в двадцатые годы заставили власть пересмотреть свою политику в этом отношении.
Основной массив источников находится в фондах Центрального государственного архива историко-политических документов Санкт-Петербурга, где содержатся фонды комсомола. Привлечены как наиболее приближенные к рядовым комсомольцам документы первичных организаций (Завод «Электросила» (К-1791), фабрика «Веретено» (К-471), завод «Красный треугольник» (К-156), «Ижорский завод им. А. А. Жданова» (К-764), Прядильнониточная фабрика им. Ст. Халтурина (К-164), Завод Карла Либкнехта (К-1861), Кировский завод (К-202)). Также мы обращаемся к комсомольским организациям более высокого уровня. Ленинградский уездный комитет (Ф. К-603) представлял собой второй уровень в комсомольской иерархии после первичных организаций. Фонд К-601 содержит документы Ленинградской губернской организации ВЛКСМ до 1928 г. В фонде К-599 представлены материалы Ленинградского областного бюро ЦК ВЛКСМ, в фонде К-598 – областного комитета. В последнем фонде сосредоточены разные материалы о работе подразделений комсомола, наибольшую ценность для нас представляют сведения о комсомольских организациях вузов и техникумов (Д. 4885, 4886, 4887, 4888, 4889, 4890), потому что первичные организации представлены в работе исключительно промышленными объектами. Отсутствующая по вузам низовая информация отчасти восполняется этим материалом. В фонде с документами конфликтных комиссий и товарищеских судов (Ф. К-1418) нередко представлена частная, индивидуальная информация о комсомольцах.
А. А. Слезин, современный историк комсомола, писал, что «чем ниже уровень комсомольских форумов, тем откровеннее говорили комсомольцы» , поэтому мы постарались охватить документы нескольких уровней комсомольской иерархии, чтобы создать относительно полноценную картину комсомольской жизни. Фонды комсомольских организаций от низового до губернского уровня предоставляют различного рода документацию, в основном, официальные, делопроизводственные документы: протоколы собраний, стенограммы докладов, результаты обследований, информационные сводки и т. д.
Архивные источники, используемые в данном исследовании, охватывают территорию Ленинградской области (до 1927 г. – губернии). На наш, взгляд, используемые материалы вполне репрезентативны, так как не противоречат тому, что В. И. Исаев писал о молодёжи Сибири, А. Ю. Рожков о Юге России и т. д.
Нами привлечен комплекс опубликованных источников, в основном стенограммы партийных и комсомольских съездов, различная официальная документация в тематических сборниках («КПСС о комсомоле и молодёжи», «Комсомол и высшая школа» и др.).
Основными источниками для исследования являются многочисленные работы советских теоретиков 1920-х годов по проблемам психологии, быта, идеологии, морали, образования, преступности, авторами которых нередко были приближенные к партии коммунисты и идеологи. Н. И. Бухарин, Е. М. Ярославский, Н. А. Семашко, А. В. Луначарский, Е. А. Преображенский, Л. Д. Троцкий, А. М. Коллонтай и др. принадлежали к партийной элите. Однако несмотря на их высокое положение, они выступали как публицисты наряду с другими авторами, например издателем М. А. Рафаилом, или редактором «Комсомольской правды» И. Т. Бобрышевым. С другие стороны, такие специалисты как педолог А. Б. Залкинд, юрист М. Н. Гернет, психиатр Н. П. Бруханский, социолог А. Г. Каган и др. подходили к своей проблематике с научной точки зрения. Нужно отметить, что оба пласта текстов в той или иной степени должны были способствовать формированию «нового человека». Кроме того, официальность этих текстов, особенно первой группы, позволяет нам понять позицию власти по вопросам повседневности.
Широкое обсуждение проблемы «есенинщины» в печати определило для нас важность периодики и специальных брошюр об упадочничестве, выпущенных во время дискуссий. Среди них тексты В. Ермилова , Г. Покровского , сборники «Против упадочничества. Против есенинщины», «Упадочное настроение среди молодёжи», специальный номер журнала «На литературном посту». Просмотрены некоторые выпуски сатирических журналов «Бегемот», «Бузотер», а также медицинских – «Журнал невропатологии и психиатрии», «Ленинградский медицинский журнал», «Психофизиология труда и психотехника», «Социальная гигиена». Также к исследованию привлечены газеты «Комсомольская правда», «Красная газета», «Смена».
Восприятие советской политики гражданами хорошо прослеживается на мемуарной и дневниковой литературе. В первом случае, как правило, вторая половина нэпа характеризуется как медленный переход к тоталитаризму под руководством И. В. Сталина. Однако всё же стоит заметить, что подобные наблюдения можно обнаружить и в некоторых дневниках. Мы использовали дневник М. М. Пришвина, воспоминания Н. В. Валентинова, А. И. Мильчакова, а также опубликованные на сайте проекта «Прожито» дневники советских служащих В. Ситникова, Р. Куллэ, И. Шитца. Наиболее примечательным для нас стал текст дневника Юсупа Абдрахманова, первого председателя киргизского СНК, в котором он остро переживал несоответствия между личными ощущениями и гражданским долгом.
Современная научная парадигма гуманитарных наук ставит в центр своего изучения человека и его опыт. Мы хотим приблизиться к человеку, понять его страдания, эмоции в противоречивую эпоху двадцатых годов. Актуальность нашего исследования обусловлена универсальностью проблематики «человек-государство». С помощью нашего исследования мы хотим показать влияние идеологии на эмоциональную жизнь человека.
Упадочничество как общественный феномен оформилось к середине 1920-х гг. Уже в начале 1930-х гг. о нём перестали говорить в результате прекращения публичных дискуссий, но это не свидетельствовало об исчезновении этого явления из повседневности советских людей. Поэтому сложно определить точные границы упадочничества, и мы, сосредоточившись прежде всего на второй половине двадцатых годов, привлекаем как более ранние, так и более поздние материалы, чтобы понять контекст этого явления.
Мы хотели бы использовать методологию истории эмоций, которая позволяет говорить об упадочничестве как об эмоциональном убежище от доминирующего властного эмоционального режима, который проводили комсомол, печать, литература и все другие институции советского государства. Эту концепцию выдвинул историк Уильям Редди, разработав теорию «эмоциональных режимов», давление которых приводит к появлению «эмоциональных убежищ». В рамках данной теории упадочничество или «есенинщина» предстают как своего рода «эмоциональные убежища», когда «эмоциональная политика» государства не могла удовлетворить индивидов. Мы не настаиваем, что влияние этого режима было определяющим, однако, нам представляется важным обратить внимание на его существование, потому что эмоции также формировали повседневность советского человека. Кроме того, к отношениям государства и человека мы подходим с точки зрения истории советской субъективности, которая не противопоставляет власть и общество и утверждает, что они были объединены желанием строить социализм. Некоторые радикальные начинания партии, на наш взгляд, встречали поддержку со стороны населения. В данном исследовании мы будем рассматривать власть в широком смысле как анонимный механизм, действие которого пронизывает все стороны жизни. При этом мы рассматриваем власть не только как подавляющую, но и как продуктивную, изобретательную силу. Также для нас полезен подход Мишеля де Серто, французского философа и антрополога в его работе «Изобретение повседневности» (1980), где он предлагает теорию активного в своих практиках субъекта, который зависим от стратегии (дискурса власти), однако волен использовать или избегать его в своих интересах с помощью «искусства делать». Во второй главе мы рассматриваем комсомол с помощью институционального подхода как отдельную организацию, обладающую своими собственными стратегиями в отношении оформления советской повседневности.
Необходимость описать упадочничество как социокультурный феномен заставляет нас обратиться в первой главе к отдельным проблематикам, которые позволят нам понять многомерную природу этого явления. Оно имело различные сферы применения – литературу, идеологию, медицину, и даже этим не ограничивалось. Во-первых, мы дадим характеристику упадочничеству как симптому кризиса в эмоциональной жизни советских людей и рассмотрим идеологическое представление о том, как должен был чувствовать советский человек. Во-вторых, значимость есенинского самоубийства и появление понятия «есенинщины» ставят перед нами задачу исследовать динамику образа поэта во второй половине двадцатых годов. В заключение главы мы обратимся к политическим аспектам дискуссии об упадочничестве. Таким образом, мы постараемся дать убедительный обзор проявлений того, что в двадцатые годы называлось упадочничеством. Во второй главе мы уйдём от мозаичности и частности в чём-то противоречивых проблематик и сосредоточимся на цельном рассмотрении упадочничества среди комсомольцев. Во-первых, именно эта группа репрезентативно представлена соответствующими источниками, во-вторых, комсомол был монопольной организацией молодёжи, в-третьих, он был одним из активных участников борьбы с упадочничеством, в-четвертых, сами комсомольцы часто назывались «упадниками». Связанные с комсомолом вопросы будут встречаться и в первой главе, так как во второй нами будет рассмотрено только то, что связано именно с организационными аспектами сугубо комсомольской жизни. Так, например, в читательских практиках комсомольцев не было особой специфики по сравнению с другими группами молодёжи.
«Упадочничество» мы связываем скорее не с политическим сопротивлением, а с частной реакцией субъекта на советскую действительность. Это могло быть одобрение, понимание идеологии, при осознании собственной неспособности следовать ей; некая позиция вненаходимости , в которой чаще всего пребывали те, кто по комсомольским протоколам имел «халатное отношение к комсомольским обязанностям» или назывались мещанами в силу своих индивидуалистических интересов; кроме того существовало восприятие действительности (политики, быта, бюрократии и т.д.) «близко к сердцу», когда субъект включал большие проблемы, переживая их, в свой индивидуальный опыт; еще одной возможной реакцией была оппозиционная модель поведения, которая тоже ассоциировалась с упадочничеством. Поэтому оказывается неверным восприятие советского субъекта, действующего в бинарных оппозициях протеста и подчинения. На наш взгляд, восприятие советской идеологии, нового официального и тотального дискурса на индивидуальном уровне не могло быть таким однозначным. Хотя именно так этот процесс представляло себе советское руководство.
Целью данного исследования является контекстуализация и анализ феномена упадочничества с помощью методологии истории эмоций, советской субъективности. Мы обратим внимание на то, как современники смотрели на проблему упадочничества, и таким образом попытаемся понять, каким было советское общество двадцатых годов.
Для достижения цели необходимо выполнить следующие задачи:
- выявить специфику «политики эмоций» советской власти
- определить идеологическое значение упадочничества
- проанализировать динамику восприятия Есенина после его смерти в публичном дискурсе
- рассмотреть роль оппозиции в процессе борьбы с упадочничеством
-проверить тезис о классовости чувства, заявленный в работах советских теоретиков
- обратить внимание на идеологический и дисциплинарный аспекты в работе союза молодёжи
- выявить повседневные проблемы молодёжи в комсомоле
- определить, как они связаны с упадочничеством

Купить