Интерес к Данте в России обогащал и отечественную и мировую культуру. В «чужой» культурной среде «Божественная Комедия» открывалась читателю порой неожиданными гранями. Дантовское слово обретало при этом живые связи с действительностью, прорастало на русской почве своеобразными философскими, эстетическими и художественными идеями. Они опровергали представление о Данте как преимущественно католическом поэте, поэте-мыслителе католической Европы, и свидетельствовали о принадлежности Данте всему миру.
Вместе с тем «русский» Данте воплощал в себе необыкновенную отзывчивость национальной культуры на общечеловеческий опыт. Наиболее ярко это проявлялось в том, что «Божественная Комедия» переставала восприниматься как литературный памятник, и Данте становился современным своим читателям, их эпохе.
Несомненно, что подобная ситуация была бы немыслима без успехов европейской дантологии. Ее достижения успешно осваивали и развивали русские ученые С. Шевырев, А. Волконский, Ф. Лоренц, П. Кудрявцев, Ф. Буслаев, А. Веселовский, В. Лесевич, Н. Стороженко, Д. Петров. Замечательны заслуги в изучении и популяризации творчества Данте и лучшего в прошлом переводчика «Божественной Комедии» Дм. Мина. Комментируя поэму, он обращался не только к исследованиям дантологов европейской школы, но и соотечественников поэта - Л. да Понте, Дж. Вольпи, П. Вентури, П. Фратичелли, работам Дж. Скартаццини и прекрасно знал труды комментаторов давно минувших времен.
Вслед за переводом Мина было опубликовано еще шесть полных переложений поэмы: Д. Минаева, Н. Голованова, М. Горбова, А. Федорова, О. Чюминой и В. Чуйко.
В отличие от Запада изучение Данте в России все-таки не стало самостоятельной отраслью академического литературоведения; по существу, лишь два русских имени, С.П. Шевырева и А.Н. Веселовского, могут быть причислены к элите европейских дантологов, да и лучший художественный перевод поэмы принадлежит не Дм. Мину, а поэту уже нашего времени М. Лозинскому. Но, тем не менее, у русской литературы не могло не быть глубоких, плодотворных связей с творчеством Данте.
Возможно, отсутствие авторитетных стереотипов восприятия «Комедии» и послужило предпосылкой, так сказать, личностного, «непредвзятого» отношения к поэме Данте, его судьбе и всему творчеству. Итальянский поэт был «прочитан» сквозь призму проблем национальной культуры и, в частности, поэтому стал, как говорит Достоевский, «почти русской силой».
По наблюдениям историков культуры, свою роль в освоении Данте сыграл религиозный барьер. Католицизм итальянского поэта словно и не услышали в православной стране. Пожалуй, единственным исключением из русских писателей стали Эллис и Вяч. Иванов, который чутко реагировал на особенности художественного сознания Данте, обусловленные религиозным вероучением Запада.
Других же волновали, прежде всего, нравственный пафос «Божественной Комедии» и ее универсализм, народные корни поэмы и эстетическое своеобразие дантовского космоса, художественная мощь образов «Ада» и спасительная идея любви.
Свобода духа и всемирное братство, «гражданская доблесть и жажда духовного преображения, мера скорби и мера ненависти, бытийственная философия и крестный путь через тернии к звездам - вот что было определяющим в «русском» Данте». При этом в поле зрения почти никогда не вовлекались чисто филологические проблемы, ими занималась европейская дантология. Видимо, ее профессионализация все-таки вела к утрате целостного художественного впечатления. «Комедия» рассматривалась как религиозная эпопея (Г. Гегель) или как «герметический» текст (Г. Россетти). Порой в ней видели законченное выражение философии католичества (Ф. Озанам) или сужали ее значение границами средневековой эпохи (Дж. Кардуччи). Правда, и на Западе, особенно в романтическую эпоху, случались такие трактовки итальянского поэта, в которых предпочтение отдавалось ценностному содержанию поэмы. Ее автора называли «высоким страдальцем» (Дж. Байрон), «пилигримом вечности» (П. Шелли), но или политизировали образ поэта, или толковали его как предшественника Реформации.
Для русских же Данте был чаще всего, поэтом справедливости в самом широком смысле слова. Этот образ осложнялся различными ассоциациями у декабристов и А.И. Герцена, А. Майкова и А.В. Дружинина, Н.В. Гоголя и Вл. Соловьева, но именно он более других определял суть русского восприятия Данте.
По своему стремлению беспредельно расширить границы возможного для искусства и его средствами пресуществить преходящее в бессмертное, эстетическая программа Вл. Соловьева имела лишь единственный аналог в европейской культуре Нового времени. Только Данте пытался приподнять невидимую завесу между временем и вечностью. Его мистика, как и мистика Соловьева, зародилась в возвышенном вдохновении, и главная забота обоих касалась мирового порядка, зависимого, по их глубокому убеждению, от усилия и разума людей.
Отмечаемое учеными сходство мифопоэтического содержания творчества Вл. Соловьева и Данте улавливалось восприемниками их идей. Вячеслав Иванов, для которого русский философ наряду с автором «Комедии» был одним из учителей, подсказавших Музе Вяч. Иванова «истинное и высшее назначение», в свое время писал: «Значение Вл. Соловьева - поэта небесной Софии, Идеи Идей, и отражающей ее в своих зеркальностях Мировой Души - определяется и по плодам его поэтического творчества: он начал своею поэзиею целое направление, быть может эпоху отечественной поэзии. Когда призвана Вечная Женственность, - как ребенок во чреве, взыграет некий бог в лоне Мировой Души; и тогда певцы начинают петь. Так было после Данте...».
Дантовская традиция, несомненно, сыграла свою роль в развитии философского и поэтического мировосприятия Вл. Соловьева. Она была продолжена символистами. И прежде всего - Вяч. Ивановым.
Вместе с тем отношение Вяч. Иванова к художественной и гуманистической культуре Данте, в которой он, прежде всего, искал принадлежащее мистическому средневековью, было, говоря его же словами, уже «омертвелой памятью, утратившей свою инициативность, не приобщающей нас более к инициациям отцов и не знающей импульсов существенной инициативы» [Иванов 1985: 130]...

Купить