Помощь студентам в учебе
Государственная социальная политика на Южном Урале в годы НЭПа (1921-1929 гг.)
|
Введение 3
Глава 1. Методологические аспекты изучения социальной политики .... 88
1.1. Модернизационная парадигма и социальная история: методологический потенциал 88
1.2. Идейно-политические (доктринальные) основания социальной политики большевистской партии 111
Глава 2. Социальная политика и рабочий класс Южного Урала 125
2.1. Заработная плата как инструмент классовой политики: конфликт идеологических установок и экономической реальности 128
2.2. Политика занятости и неразрешимость проблемы безработицы в рамках нэповской экономики 144
2.3. Рабочий класс и власть: социальная эффективность государственной
политики 174
Глава 3. Социальная политика и крестьянство Южного Урала 204
3.1. Налоговая политика и крестьянские комитеты как инструменты реализации классового подхода в социальной политике 206
3.2. Крестьянство Южного Урала и власть: от социального компромисса к социальному разочарованию 254
3.3. Кризис «деревенского НЭПа» 1928-1929 гг. на Южном Урале: отчуждение
крестьянства от власти как фактор модернизационного срыва 283
Глава 4. Дополнительные инструменты управления социальными процессами на Южном Урале в годы НЭПа 320
4.1. Народное образование: медленное накопление модернизационного потенциала 322
4.2. Здравоохранение, социальное обеспечение и жилищно-коммунальная
политика: государственный патернализм в рамках возможного 354
Заключение 403
Библиография 409
Глава 1. Методологические аспекты изучения социальной политики .... 88
1.1. Модернизационная парадигма и социальная история: методологический потенциал 88
1.2. Идейно-политические (доктринальные) основания социальной политики большевистской партии 111
Глава 2. Социальная политика и рабочий класс Южного Урала 125
2.1. Заработная плата как инструмент классовой политики: конфликт идеологических установок и экономической реальности 128
2.2. Политика занятости и неразрешимость проблемы безработицы в рамках нэповской экономики 144
2.3. Рабочий класс и власть: социальная эффективность государственной
политики 174
Глава 3. Социальная политика и крестьянство Южного Урала 204
3.1. Налоговая политика и крестьянские комитеты как инструменты реализации классового подхода в социальной политике 206
3.2. Крестьянство Южного Урала и власть: от социального компромисса к социальному разочарованию 254
3.3. Кризис «деревенского НЭПа» 1928-1929 гг. на Южном Урале: отчуждение
крестьянства от власти как фактор модернизационного срыва 283
Глава 4. Дополнительные инструменты управления социальными процессами на Южном Урале в годы НЭПа 320
4.1. Народное образование: медленное накопление модернизационного потенциала 322
4.2. Здравоохранение, социальное обеспечение и жилищно-коммунальная
политика: государственный патернализм в рамках возможного 354
Заключение 403
Библиография 409
Каждый новый этап развития общества даёт исторической науке возможность вновь «поверить» прошлое настоящим, посредством ретроспективного анализа увидеть те детали, черты и закономерности, которые прежде ускользали от внимания исследователей и/или трактовались односторонне. Такое «переосмысление» прошлого не только делает глубже и прочнее «связь времён», но и предоставляет возможность власти и обществу извлечь «исторические уроки» из успехов и неудач пройденного пути, объективнее оценить собственные силы и возможности.
Сказанное вполне справедливо для нынешнего этапа развития российского общества, характеризующегося сложными переходными процессами, напряжённым поиском оптимальной системы социально¬экономической, политической, социокультурной организации, способной модернизировать страну’ применительно к требованиям нового постиндустриального века и обеспечить тем самым сохранение и укрепление статуса России как одной из ведущих мировых держав1.
Само состояние «переходности», в котором оказалась Россия после распада СССР, предопределило и продолжает предопределять противоречивость и неоднозначность всех сторон жизни страны. Наверное, одним из самых явственных показателей противоречивости современного развития явился ход социальных процессов: формирование новой социальной структуры и порождаемые этим процессом сложные конфликты. В условиях растущей социально-имущественной поляризации общества, ухудшения или стагнации жизненного уровня значительной части населения, на первый план объективно начинает выходить задача проведения такой государственной социальной политики, которая содействовала бы движению модернизирующейся России в направлении «социального государства».
1 См.: Постиндустриальный мир и Россия. М.: Эдиториал УРСС,2001.
В этой связи в последние годы всё более популярной в политических и интеллектуальных кругах страны становится идея об активной регулирующей роли государства в социальной сфере. Определённые признаки качественного изменения государственной социальной политики, наблюдающиеся уже несколько лет, дают основания полагать, что подобная идея начинает воплощаться в реальные действия власти.
При всей относительности исторических аналогий и сравнений нельзя не отметить, что в недавней истории России уже был опыт государственного регулирования социальных процессов в условиях переходного общества - опыт 1920-х гг., этапа развития, вошедшего в историю как «эпоха НЭПа». Признавая существенные отличия этих исторических ситуаций, нельзя не отметить два важных системных сходства нэповской и постсоветской России: в обоих случаях имелись смешанные системы в экономике, сочетавшие частную, государственную и кооперативные формы собственности, а перед обществом в целом стояла задача поиска наиболее быстрого и эффективного пути всесторонней, в том числе и социальной, модернизации.
Как хорошо известно, исторический опыт является неотъемлемым элементом любого научного познания действительности, способного должным образом рационализировать политику власти, придать ей необходимую эффективность. Поэтому представляется, что новое обращение к изучению истории НЭПа, эпохи перехода к новой системе общественного устройства, обладает не только научной самоценностью, но и приобретает в таком, в частности, её аспекте как история государственной социальной политики, практически-политическую актуальность.
В отечественной историографии НЭПа, переживающей в последние годы очевидный качественный подъём, на первый план вышло понимание того времени как чрезвычайно сложного, многосоставного, противоречивого и динамического процесса. Всё большую поддержку в научном сообществе находит точка зрения, высказанная в своё время В.П.Дмитренко, о том, что переход победивших в гражданской войне большевиков к политике нэпа означал «появление альтернативного пути развития послеоктябрьского
общества»1. Высказывается аргументированное мнение и о том, что внутри самого нэпа долгое время сохранялась определённая внутренняя альтернативность разных вариантов развития2.
Естественно, что при таком понимании нэпа политика большевистской власти не может рассматриваться как нечто однородное. Исходная противоречивость положения, при котором партия, захватившая власть ради кардинального переустройства общества на социалистических началах, переходит к использованию экономических методов и средств, характерных как раз для отвергаемого её идеологией буржуазного общества, неизбежно должна была проявиться и в такой важной сфере как социальная политика.
Поставив перед собой задачу «переоснования» традиционного российского общества, лидеры большевизма, в первую очередь В.И.Ленин, именно государству, монопольной властью в котором обладала партия, отводили решающую роль в конструировании новой социальной действительности в соответствие с объективно существующими, по их убеждению, законами общественного развития, открытыми Марксом.
Большевистская партия должна была, особенно после официального принятия лозунга «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране», практическими действиями убедить население страны в том, что социалистическая траектория развития действительно соответствует коренным, жизненным интересам людей. Можно сказать, что государство в такой ситуации объективно становилось, прежде всего, социальным государством, по политике которого, по тому, как она способствует улучшению жизни людей, население страны способно было судить о совпадении своих собственных интересов с интересами власти.
Сказанное вполне справедливо для нынешнего этапа развития российского общества, характеризующегося сложными переходными процессами, напряжённым поиском оптимальной системы социально¬экономической, политической, социокультурной организации, способной модернизировать страну’ применительно к требованиям нового постиндустриального века и обеспечить тем самым сохранение и укрепление статуса России как одной из ведущих мировых держав1.
Само состояние «переходности», в котором оказалась Россия после распада СССР, предопределило и продолжает предопределять противоречивость и неоднозначность всех сторон жизни страны. Наверное, одним из самых явственных показателей противоречивости современного развития явился ход социальных процессов: формирование новой социальной структуры и порождаемые этим процессом сложные конфликты. В условиях растущей социально-имущественной поляризации общества, ухудшения или стагнации жизненного уровня значительной части населения, на первый план объективно начинает выходить задача проведения такой государственной социальной политики, которая содействовала бы движению модернизирующейся России в направлении «социального государства».
1 См.: Постиндустриальный мир и Россия. М.: Эдиториал УРСС,2001.
В этой связи в последние годы всё более популярной в политических и интеллектуальных кругах страны становится идея об активной регулирующей роли государства в социальной сфере. Определённые признаки качественного изменения государственной социальной политики, наблюдающиеся уже несколько лет, дают основания полагать, что подобная идея начинает воплощаться в реальные действия власти.
При всей относительности исторических аналогий и сравнений нельзя не отметить, что в недавней истории России уже был опыт государственного регулирования социальных процессов в условиях переходного общества - опыт 1920-х гг., этапа развития, вошедшего в историю как «эпоха НЭПа». Признавая существенные отличия этих исторических ситуаций, нельзя не отметить два важных системных сходства нэповской и постсоветской России: в обоих случаях имелись смешанные системы в экономике, сочетавшие частную, государственную и кооперативные формы собственности, а перед обществом в целом стояла задача поиска наиболее быстрого и эффективного пути всесторонней, в том числе и социальной, модернизации.
Как хорошо известно, исторический опыт является неотъемлемым элементом любого научного познания действительности, способного должным образом рационализировать политику власти, придать ей необходимую эффективность. Поэтому представляется, что новое обращение к изучению истории НЭПа, эпохи перехода к новой системе общественного устройства, обладает не только научной самоценностью, но и приобретает в таком, в частности, её аспекте как история государственной социальной политики, практически-политическую актуальность.
В отечественной историографии НЭПа, переживающей в последние годы очевидный качественный подъём, на первый план вышло понимание того времени как чрезвычайно сложного, многосоставного, противоречивого и динамического процесса. Всё большую поддержку в научном сообществе находит точка зрения, высказанная в своё время В.П.Дмитренко, о том, что переход победивших в гражданской войне большевиков к политике нэпа означал «появление альтернативного пути развития послеоктябрьского
общества»1. Высказывается аргументированное мнение и о том, что внутри самого нэпа долгое время сохранялась определённая внутренняя альтернативность разных вариантов развития2.
Естественно, что при таком понимании нэпа политика большевистской власти не может рассматриваться как нечто однородное. Исходная противоречивость положения, при котором партия, захватившая власть ради кардинального переустройства общества на социалистических началах, переходит к использованию экономических методов и средств, характерных как раз для отвергаемого её идеологией буржуазного общества, неизбежно должна была проявиться и в такой важной сфере как социальная политика.
Поставив перед собой задачу «переоснования» традиционного российского общества, лидеры большевизма, в первую очередь В.И.Ленин, именно государству, монопольной властью в котором обладала партия, отводили решающую роль в конструировании новой социальной действительности в соответствие с объективно существующими, по их убеждению, законами общественного развития, открытыми Марксом.
Большевистская партия должна была, особенно после официального принятия лозунга «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране», практическими действиями убедить население страны в том, что социалистическая траектория развития действительно соответствует коренным, жизненным интересам людей. Можно сказать, что государство в такой ситуации объективно становилось, прежде всего, социальным государством, по политике которого, по тому, как она способствует улучшению жизни людей, население страны способно было судить о совпадении своих собственных интересов с интересами власти.
В современной российской историографии НЭПа тезис о двойственности, противоречивости внутриполитического курса большевистской партии может считаться общепризнанным. В противоречии, которое существовало между идеологическими установками партии, нацеленными на строительство социализма, и реальным состоянием российского общества, представлявшего сложнейшее переплетение различных укладов и тенденций развития, большинство историков видят основную причину кризиса НЭПа и отказа большевистского руководства в 1928-1929 гг. от продолжения этого курса.
Попытки, имевшие место в первой половине 1920-х гг., придать новой экономической политике системный характер, приспособить её к объективным социально-экономическим процессам, происходившим в обществе, натолкнулись на доктринальные ограничители большевизма, прежде всего - на догматическое рассмотрение всего многообразия общественных явлений через призму классового подхода, классовой борьбы, в которой может быть только одна правая сторона, один победитель.
В результате с 1925-1926 гг. началось постепенное сворачивание рыночной составляющей НЭПа, приведшее к кризису хлебозаготовок 1927-1928 гг. Использованные властью для выхода из кризиса чрезвычайные меры окончательно подорвали рыночные основы НЭПа и сделали практически неизбежным отказ от новой экономической политики как таковой.
Проведённое в диссертации исследование социальной политики на Южном Урале в годы НЭПа подтверждает этот тезис отечественной историографии, является ещё одним аргументом в пользу его научной состоятельности.
В то же время избранный нами методологический подход позволяет конкретизировать этот общий тезис применительно к социальной политике, предложить собственную интерпретацию тех процессов, которые являлись содержанием и продуктом этой политики.
Поскольку выводы, сделанные по результатам изучения конкретных составляющих государственной социальной политики на Южном Урале (заработная плата, занятость, социальное страхование, налоги и крестьянские комитеты, народное образование, здравоохранение, социальное обеспечение, жилищно-коммунальная сфера), содержатся в соответствующих главах, то в заключение диссертации мы считаем возможным, основываясь на этих частных выводах, сформулировать концептуальное видение проблемы, возникшее в результате проведённого исследования.
Доктринальные основания большевизма трактовали движение к конечной стратегической цели всей деятельности партии - социализму, как процесс достижения всё большей социальной однородности общества, вплоть до ликвидации классовых различий и самих классов.
' В условиях переходного периода НЭПа, когда ещё сохранялись экономические причины социальной неоднородности общества, практически достижимые задачи социальной политики сводились, с одной стороны, к поддержанию и укреплению позиций тех сил, которые считались социальной базой большевистского государства (рабочий класс, бедняцкая часть крестьянства), при одновременном её расширении за счёт трудовых, неэксплуататорских слоёв (крестьяне-середняки, служащие, часть интеллигенции), с другой стороны, к ограничению возможностей для развития, а затем и к постепенному вытеснению классовых противников (городская нэпманская буржуазия и кулачество).
Однако движение в социалистическом направлении было невозможно и без осуществления индустриальной модернизации всего народного хозяйства. В середине 1920-х гг. эта необходимость была переведена в плоскость реальной политики, сначала выдвижением лозунга «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране», а затем программой индустриализации, воплощённой в первом пятилетнем плане.
Следовательно, параллельно с регулированием социальных процессов в сторону усиления классовых союзников и ослабления классовых противников, социальная политика в условиях НЭПа, особенно с середины 1920-х гг., должна
была содействовать накоплению в обществе модернизационного потенциала его дальнейшего развития.
В контексте использованного нами варианта модернизационного подхода это означало, что социальная политика должна была способствовать процессам интеграции тех социальных сил, которые были объективно заинтересованы в осуществлении индустриальной модернизации, их консолидации вокруг заявленных властью целей, а также таким сдвигам в социокультурной и социально-бытовой сферах жизнедеятельности общества, которые облегчали проведение индустриальных преобразований.
В условиях послереволюционной России, где отсутствовала промышленная буржуазия, являвшаяся основном агентом модернизации на Западе, а мелкобуржуазные слои, возродившиеся в условиях НЭПа, рассматривались исключительно сквозь призму классовой борьбы с ними, объективной социальной опорой модернизации могли стать квалифицированная часть пролетариата и крестьянство, ведущее расширенное производственно¬товарное хозяйство.
Изученный нами пример Южного Урала свидетельствует, что на деле государственная социальная политика привела во второй половине 1920-х гг. к ускоренному росту недовольства основной части рабочего класса и крестьянства ухудшением или стагнацией их материального положения. Это недовольство к концу 1920-х гг. начинало трансформироваться в ощущения социального дискомфорта и отчуждения от власти, не исполняющей свои обещания и мало считающейся с непосредственно-материальными, повседневными интересами рабочих и крестьян.
Поскольку в значительной мере такие результаты социальной политики явились следствием приоритета, который был отдан большевистским руководством с 1925-1926 гг. решению задач индустриализации, то можно говорить о том, что эти настроения потенциально носили антимодернизационный характер, во всяком случае, по отношению к тому варианту модернизации, который практически начинал осуществляться в рамках НЭПа.
В то же время классовый приоритет, отдававшийся властью в социальной области наименее обеспеченным слоям рабочих и крестьян (фактическое перераспределение фонда заработной платы в сторону неквалифицированной части пролетариата, освобождение от налогов и другие льготы беднякам), усиливал в этих слоях патерналистские настроения социального иждивенчества, которые также носили антимодернизационный характер.
Действия властей в других сферах социальной политики (занятость, социальное страхование, народное образование, здравоохранение, социальное обеспечение, жилищно-коммунальная сфера) в лучшем случае обеспечивали лишь медленный рост потенциала, необходимого для полномасштабной индустриальной модернизации (например, уровня образованности населения), а чаще консервировали существующие проблемы.
Сказанное позволяет сделать общий вывод, являющийся одновременно и ответом на центральный вопрос всей диссертации - вопрос о соотношении социальной политики и индустриальной модернизации в рамках НЭПа.
По нашему мнению, на материалах Южного Урала доказано, что государственная социальная политика 1920-х гг., рассмотренная как составная часть всего общеполитического курса большевистского руководства, вела к модернизационному срыву в рамках НЭПа и тем самым создавала предпосылки для перехода власти к иному, авторитарно-бюрократическому пути модернизации.
Конечно, распространение этого утверждения на масштабы всей России предполагает и расширение доказательной базы материалами других регионов страны. Пока же можно указать только на два фактора, которые потенциально работают на подтверждение сделанного вывода: во-первых, политика властей Южного Урала не содержала каких-либо отклонений от решений и указаний, которые поступали из Центра, следовательно, может считаться типичной; во- вторых, исходные социально-экономические условия многих других регионов России были идентичны или близки условиям Южного Урала.
Попытки, имевшие место в первой половине 1920-х гг., придать новой экономической политике системный характер, приспособить её к объективным социально-экономическим процессам, происходившим в обществе, натолкнулись на доктринальные ограничители большевизма, прежде всего - на догматическое рассмотрение всего многообразия общественных явлений через призму классового подхода, классовой борьбы, в которой может быть только одна правая сторона, один победитель.
В результате с 1925-1926 гг. началось постепенное сворачивание рыночной составляющей НЭПа, приведшее к кризису хлебозаготовок 1927-1928 гг. Использованные властью для выхода из кризиса чрезвычайные меры окончательно подорвали рыночные основы НЭПа и сделали практически неизбежным отказ от новой экономической политики как таковой.
Проведённое в диссертации исследование социальной политики на Южном Урале в годы НЭПа подтверждает этот тезис отечественной историографии, является ещё одним аргументом в пользу его научной состоятельности.
В то же время избранный нами методологический подход позволяет конкретизировать этот общий тезис применительно к социальной политике, предложить собственную интерпретацию тех процессов, которые являлись содержанием и продуктом этой политики.
Поскольку выводы, сделанные по результатам изучения конкретных составляющих государственной социальной политики на Южном Урале (заработная плата, занятость, социальное страхование, налоги и крестьянские комитеты, народное образование, здравоохранение, социальное обеспечение, жилищно-коммунальная сфера), содержатся в соответствующих главах, то в заключение диссертации мы считаем возможным, основываясь на этих частных выводах, сформулировать концептуальное видение проблемы, возникшее в результате проведённого исследования.
Доктринальные основания большевизма трактовали движение к конечной стратегической цели всей деятельности партии - социализму, как процесс достижения всё большей социальной однородности общества, вплоть до ликвидации классовых различий и самих классов.
' В условиях переходного периода НЭПа, когда ещё сохранялись экономические причины социальной неоднородности общества, практически достижимые задачи социальной политики сводились, с одной стороны, к поддержанию и укреплению позиций тех сил, которые считались социальной базой большевистского государства (рабочий класс, бедняцкая часть крестьянства), при одновременном её расширении за счёт трудовых, неэксплуататорских слоёв (крестьяне-середняки, служащие, часть интеллигенции), с другой стороны, к ограничению возможностей для развития, а затем и к постепенному вытеснению классовых противников (городская нэпманская буржуазия и кулачество).
Однако движение в социалистическом направлении было невозможно и без осуществления индустриальной модернизации всего народного хозяйства. В середине 1920-х гг. эта необходимость была переведена в плоскость реальной политики, сначала выдвижением лозунга «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране», а затем программой индустриализации, воплощённой в первом пятилетнем плане.
Следовательно, параллельно с регулированием социальных процессов в сторону усиления классовых союзников и ослабления классовых противников, социальная политика в условиях НЭПа, особенно с середины 1920-х гг., должна
была содействовать накоплению в обществе модернизационного потенциала его дальнейшего развития.
В контексте использованного нами варианта модернизационного подхода это означало, что социальная политика должна была способствовать процессам интеграции тех социальных сил, которые были объективно заинтересованы в осуществлении индустриальной модернизации, их консолидации вокруг заявленных властью целей, а также таким сдвигам в социокультурной и социально-бытовой сферах жизнедеятельности общества, которые облегчали проведение индустриальных преобразований.
В условиях послереволюционной России, где отсутствовала промышленная буржуазия, являвшаяся основном агентом модернизации на Западе, а мелкобуржуазные слои, возродившиеся в условиях НЭПа, рассматривались исключительно сквозь призму классовой борьбы с ними, объективной социальной опорой модернизации могли стать квалифицированная часть пролетариата и крестьянство, ведущее расширенное производственно¬товарное хозяйство.
Изученный нами пример Южного Урала свидетельствует, что на деле государственная социальная политика привела во второй половине 1920-х гг. к ускоренному росту недовольства основной части рабочего класса и крестьянства ухудшением или стагнацией их материального положения. Это недовольство к концу 1920-х гг. начинало трансформироваться в ощущения социального дискомфорта и отчуждения от власти, не исполняющей свои обещания и мало считающейся с непосредственно-материальными, повседневными интересами рабочих и крестьян.
Поскольку в значительной мере такие результаты социальной политики явились следствием приоритета, который был отдан большевистским руководством с 1925-1926 гг. решению задач индустриализации, то можно говорить о том, что эти настроения потенциально носили антимодернизационный характер, во всяком случае, по отношению к тому варианту модернизации, который практически начинал осуществляться в рамках НЭПа.
В то же время классовый приоритет, отдававшийся властью в социальной области наименее обеспеченным слоям рабочих и крестьян (фактическое перераспределение фонда заработной платы в сторону неквалифицированной части пролетариата, освобождение от налогов и другие льготы беднякам), усиливал в этих слоях патерналистские настроения социального иждивенчества, которые также носили антимодернизационный характер.
Действия властей в других сферах социальной политики (занятость, социальное страхование, народное образование, здравоохранение, социальное обеспечение, жилищно-коммунальная сфера) в лучшем случае обеспечивали лишь медленный рост потенциала, необходимого для полномасштабной индустриальной модернизации (например, уровня образованности населения), а чаще консервировали существующие проблемы.
Сказанное позволяет сделать общий вывод, являющийся одновременно и ответом на центральный вопрос всей диссертации - вопрос о соотношении социальной политики и индустриальной модернизации в рамках НЭПа.
По нашему мнению, на материалах Южного Урала доказано, что государственная социальная политика 1920-х гг., рассмотренная как составная часть всего общеполитического курса большевистского руководства, вела к модернизационному срыву в рамках НЭПа и тем самым создавала предпосылки для перехода власти к иному, авторитарно-бюрократическому пути модернизации.
Конечно, распространение этого утверждения на масштабы всей России предполагает и расширение доказательной базы материалами других регионов страны. Пока же можно указать только на два фактора, которые потенциально работают на подтверждение сделанного вывода: во-первых, политика властей Южного Урала не содержала каких-либо отклонений от решений и указаний, которые поступали из Центра, следовательно, может считаться типичной; во- вторых, исходные социально-экономические условия многих других регионов России были идентичны или близки условиям Южного Урала.
Подобные работы
- ОБЕСПЕЧЕНИЕ ПРАВОПОЯРДКА И БЕЗОПАСНОСТИ НА ЮЖНОМ УРАЛЕ В 1920-Е ГГ
Магистерская диссертация, педагогика. Язык работы: Русский. Цена: 4855 р. Год сдачи: 2020 - Сельское хозяйство Приморья в годы нэпа: проблемы историографии и истории
Дипломные работы, ВКР, сельское хозяйство. Язык работы: Русский. Цена: 4950 р. Год сдачи: 2018 - Жилищный вопрос и его решение в Советской России в 1920-1930-е гг. (на примере г. Челябинска)
Магистерская диссертация, педагогика. Язык работы: Русский. Цена: 4930 р. Год сдачи: 2019 - Практики социализации и инкультурации детей у татар в 1920-1940-е гг
Дипломные работы, ВКР, антропология. Язык работы: Русский. Цена: 4320 р. Год сдачи: 2016