АНТРОПОЛОГИЯ СЛОЖНЫХ ВЕЩЕЙ
|
Введение
Глава I. Антропология вещей
1.1. Проблема корреляционизма: реабилитация вещей…………...….…….9–17
1.2. «Изобретение» простоты: простота как фантазм………………...…...17–35
Глава II. Антропологический смысл сложных вещей
2.1. Вещи в модусе сложности: «возмутительная» материальность…..…36–46
2.2. Формы репрезентация «человеческого» посредством сложных вещей
Заключение………………………………...……….…………………….....60–63
Список используемой литературы……………………………………….
Глава I. Антропология вещей
1.1. Проблема корреляционизма: реабилитация вещей…………...….…….9–17
1.2. «Изобретение» простоты: простота как фантазм………………...…...17–35
Глава II. Антропологический смысл сложных вещей
2.1. Вещи в модусе сложности: «возмутительная» материальность…..…36–46
2.2. Формы репрезентация «человеческого» посредством сложных вещей
Заключение………………………………...……….…………………….....60–63
Список используемой литературы……………………………………….
Представляется, что вещь – своеобразный симптом философии, поэтому неслучайно в историко-философском контексте это понятие из раза в раз проблематизируется. Содержание исследований, посвященных вещи, как правило, варьируется в зависимости от методологических целей исследования. Тем не менее, значительную часть этих различных интерпретаций все-таки пронизывает общий лейтмотив, который объединяет многообразие существующих подходов к пониманию вещи. Указанный лейтмотив связан с попыткой создания простого образа сложной вещи. Так, зачастую вещи редуцируются к «единичной сущности», к «явлению», к «актору», к «товару», etc. В этом отношении упрощение представляет собой способ фокусировки, наведение видимости, попытку субстанциализировать вещь. Сделать ее пассивной и косной.
Притом подобный способ фокусировки реализуется двояко. Во-первых, как фантазм, срабатывающий на уровне акта высказывания: через концептуализацию вещей посредством категории «простоты», которая насыщается исключительно положительными коннотациями. В этом случае «простые вещи» изобретаются, конструируются именно как «простые». Во-вторых, как акцентирование внимания на «чем-то большем», чем «просто» вещь, что в результате приводит к подмене вещи только лишь ее видимостью, ее упрощенным образом. Но оба указанных сценария упрощения спрессовывают вещь, утрамбовывают ее, приводят к какому-либо уплотненному единству. Упрощение, таким образом, пронизывает структуру этих сценариев как стержневая операция.
Тогда как эвристически ценным представляется приостановка редукции через заострение внимания на этапах, составляющих сложенность вещи. Это совпадает и с этимологической связанностью слова «вещь» с местом для собраний («тинг»; «вече»), то есть с собиранием, о котором, например, пишет Б. Латур: «во всех европейских языках, включая русский, существует ярко выраженная связь между словами, обозначающими вещь и прообраз законодательного собрания. Исландцы гордятся тем, что имеют самый древний парламент, который они называют Альтинг (Althing). А во многих скандинавских странах еще можно посетить места для собраний, называемые «Тингами» (Ding или Thing)».
Таким образом, сложность – это как раз то, что указывает на собирание как определенную сложенность. А вещи, дефиницированные через сложность, могут мыслиться как собирание, которое не должно, в свою очередь, приводиться к единству простоты, но может его включать, собирать в себе. Следовательно, аналитика «сложных вещей» – распаковывание того, что некогда было утрамбовано и приведено к иллюзорному единству «простого».
Тема работы представляется актуальной, поскольку ее проблематика заостряется на попытке ответить на вопрос о том, каковы причины обозначенной редукции, «очеловечивания», «упрощения» вещей и в чем именно состоит «сложность» вещи. Притом этот вопрос важен с антропологической точки зрения, так как способы аналитики вещей, как принципиально других по отношению к «человеческому», позволяют очертить границы «человеческого». Иначе говоря, человеческое проявляется в сравнении с инаковостью вещи, поскольку в этом срезе вещь репрезентирует не только «вещное», но и «человеческое», человека. Итак, объектом исследования является собственно антропологический срез в значении случая мышления, предметом – сложные вещи в обозначенном срезе.
Для реализации цели работы, которая заключается в аналитике принципа сложности вещей, необходимо решить следующие задачи:
– охарактеризовать основные сценарии концептуализации вещей, раскрыв тем самым смысл понятия «антропология вещей»;
– проанализировать возможные причины и способы редуцирования вещей;
– обозначить вещь в обратном по отношению к ее редуцированному модусу – в модусе сложности;
– обосновать формы репрезентации «человеческого» в указанном модусе вещи.
Степень разработанности проблемы.
Вещь – одна из ключевых категорий философии, поэтому существует значительное количество исследований, посвященных этой проблематике. В данной работе следовало ограничиться теми из них, которые так или иначе связаны с аналитикой вещи в антропологическом срезе. А также исследованиями, рассматривающими вещь в каком-либо определенном модусе («единичная сущность», «явление», «актор», «товар» и так далее), необходимыми для изучения тех способов упрощения вещей, которые в них представлены как базовая операция. Ключевыми исследованиями, проблематизирующими вещь на стыке антропологии и социологии, являются работы В. Беньямина, Г. Зиммеля, Р. Харре, Д. Ло, Б. Латура, В. Вахштайна. Частным, но немаловажным случаем этой группы исследований выступает аналитика вещей с использованием методов и понятий аналитической антропологии («событие», «наблюдатель», «желание», «аура», «образ»). К этой группе относится, главным образом, В. Подорога и его монография «Вопрос о вещи», а также исследования И. Чубарова. Стоит также отметить сборник статей «Метафизика простых вещей» под редакцией С.А. Лишаева, осмысляющий принцип локализации «силы» вещей и возможности его познания.
Вторая группа исследований – самая обширная. Это и работы, посвященные типологии вещей, в частности, следует отметить ключевую в этом отношении монографию С.С. Неретиной и А.П. Огурцова «Реабилитация вещи», подробно и последовательно эксплицирующую динамику осмысления вещи в историко-философском контексте. И работы, рассматривающие вещь в конкретных модусах в ситуации так называемой «утраты вещей» и их «поиска», которую открывает феноменологическая традиция. Далее подручная вещь М. Хайдеггера, вещь как репрезентация отношений и повседневности у Э. Кассирера, вещь как знак у Ч. Пирса. Особенно значимыми для данной текста исследованиями служат работы, отмеченные влиянием как «лингвистического поворота», так и поворота к «повседневности». В частности, уже программные тексты Ж. Бодрийяра, Р. Барта. Интенции, эпистемологические стратегии указанных «поворотов» и их следствия подробно разбираются в монографии Б.В. Маркова «Знаки бытия».
Обобщая этот историографический экскурс, следует отметить, что понимание вещидолгое время находилось и продолжает находиться в тесной связи с проблемой корреляционизма. В связи с этим аналитика вещей зачастую разворачивалась в рамках двухвековой дискуссии «вещи-в-себе» и «вещи-для-нас», отмеченной доминированием позиции ограниченного доступа к познанию вещей, либо – обратной ей, где ключевую роль играло сознание субъекта. И поэтому в методологическом отношенииработа ограничивается, главным образом, основным тезисамитак называемых «спекулятивных реалистов» (в частности, К. Мейясу, Г. Хармана), которые расшатывают уже привычные позиции «в-себе» и «для-нас». Указанные авторы артикулируют возможности преодоления редукционизма, связанного с зацикливанием на разломе «человек-мир», где миру отводится вторичная роль по отношению к человеку, либо наоборот. Это позволяет нивелировать высокий статус «человеческого», заключить его в скобки с целью реабилитации статуса вещей. Также спекулятивный реализм в данной работе необходим в качестве обоснования «плоской онтологии», которая размещает все объекты в горизонтальной плоскости. Указанное позволяет уклониться от иерархии вещей, редуцирующей те из них, которые оказались за пределами привилегированного положения. В силу этого в формулировке темы работы используется множественное число: антропология «сложных вещей», то есть всей совокупности вещей в их симметричности.
Новизна текста обусловлена отсутствием специальных исследований, посвященных специфике «сложности» вещи в ее связи с антропологическим аспектом, хотя, безусловно, существует немало работ по антропологии вещей, что указывает на проблематичность статуса вещи и обозначенной темы работы. Неслучайно последние несколько лет отмечены возникновением так называемых «новых онтологий», включающих в себя понятия акторов, ассамбляжей, «объектов», свидетельствующих о том, что человек, наконец, утрачивает свой статус Император философии, как выражается ГрэмХарман в статье «Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Латура и Деланда».
Практическая значимость исследования заключается в том, что реабилитация вещей как принципиально инаковых, чуждых, других по отношению к «человеческому» позволяют высветить как раз те важные лакуны «человеческого», которые упускаются изнутри этого полюса. А также позволяют ограничить господство дуалистической установки с доминантой человеческого, которая продолжает определять не только теоретические стратегии, но и практики «освоения» мира, способы поведения в нем.
Теоретическая значимость работы состоит в попытке переосмысления привычной сборки «человеческого» (классической, постклассической), артикуляции доступа к вещам, а не только к различным способам их дискурсивной репрезентации, и возвращения вещам их прав, которые подрывались под влиянием антропоцентристских позиций.
Притом подобный способ фокусировки реализуется двояко. Во-первых, как фантазм, срабатывающий на уровне акта высказывания: через концептуализацию вещей посредством категории «простоты», которая насыщается исключительно положительными коннотациями. В этом случае «простые вещи» изобретаются, конструируются именно как «простые». Во-вторых, как акцентирование внимания на «чем-то большем», чем «просто» вещь, что в результате приводит к подмене вещи только лишь ее видимостью, ее упрощенным образом. Но оба указанных сценария упрощения спрессовывают вещь, утрамбовывают ее, приводят к какому-либо уплотненному единству. Упрощение, таким образом, пронизывает структуру этих сценариев как стержневая операция.
Тогда как эвристически ценным представляется приостановка редукции через заострение внимания на этапах, составляющих сложенность вещи. Это совпадает и с этимологической связанностью слова «вещь» с местом для собраний («тинг»; «вече»), то есть с собиранием, о котором, например, пишет Б. Латур: «во всех европейских языках, включая русский, существует ярко выраженная связь между словами, обозначающими вещь и прообраз законодательного собрания. Исландцы гордятся тем, что имеют самый древний парламент, который они называют Альтинг (Althing). А во многих скандинавских странах еще можно посетить места для собраний, называемые «Тингами» (Ding или Thing)».
Таким образом, сложность – это как раз то, что указывает на собирание как определенную сложенность. А вещи, дефиницированные через сложность, могут мыслиться как собирание, которое не должно, в свою очередь, приводиться к единству простоты, но может его включать, собирать в себе. Следовательно, аналитика «сложных вещей» – распаковывание того, что некогда было утрамбовано и приведено к иллюзорному единству «простого».
Тема работы представляется актуальной, поскольку ее проблематика заостряется на попытке ответить на вопрос о том, каковы причины обозначенной редукции, «очеловечивания», «упрощения» вещей и в чем именно состоит «сложность» вещи. Притом этот вопрос важен с антропологической точки зрения, так как способы аналитики вещей, как принципиально других по отношению к «человеческому», позволяют очертить границы «человеческого». Иначе говоря, человеческое проявляется в сравнении с инаковостью вещи, поскольку в этом срезе вещь репрезентирует не только «вещное», но и «человеческое», человека. Итак, объектом исследования является собственно антропологический срез в значении случая мышления, предметом – сложные вещи в обозначенном срезе.
Для реализации цели работы, которая заключается в аналитике принципа сложности вещей, необходимо решить следующие задачи:
– охарактеризовать основные сценарии концептуализации вещей, раскрыв тем самым смысл понятия «антропология вещей»;
– проанализировать возможные причины и способы редуцирования вещей;
– обозначить вещь в обратном по отношению к ее редуцированному модусу – в модусе сложности;
– обосновать формы репрезентации «человеческого» в указанном модусе вещи.
Степень разработанности проблемы.
Вещь – одна из ключевых категорий философии, поэтому существует значительное количество исследований, посвященных этой проблематике. В данной работе следовало ограничиться теми из них, которые так или иначе связаны с аналитикой вещи в антропологическом срезе. А также исследованиями, рассматривающими вещь в каком-либо определенном модусе («единичная сущность», «явление», «актор», «товар» и так далее), необходимыми для изучения тех способов упрощения вещей, которые в них представлены как базовая операция. Ключевыми исследованиями, проблематизирующими вещь на стыке антропологии и социологии, являются работы В. Беньямина, Г. Зиммеля, Р. Харре, Д. Ло, Б. Латура, В. Вахштайна. Частным, но немаловажным случаем этой группы исследований выступает аналитика вещей с использованием методов и понятий аналитической антропологии («событие», «наблюдатель», «желание», «аура», «образ»). К этой группе относится, главным образом, В. Подорога и его монография «Вопрос о вещи», а также исследования И. Чубарова. Стоит также отметить сборник статей «Метафизика простых вещей» под редакцией С.А. Лишаева, осмысляющий принцип локализации «силы» вещей и возможности его познания.
Вторая группа исследований – самая обширная. Это и работы, посвященные типологии вещей, в частности, следует отметить ключевую в этом отношении монографию С.С. Неретиной и А.П. Огурцова «Реабилитация вещи», подробно и последовательно эксплицирующую динамику осмысления вещи в историко-философском контексте. И работы, рассматривающие вещь в конкретных модусах в ситуации так называемой «утраты вещей» и их «поиска», которую открывает феноменологическая традиция. Далее подручная вещь М. Хайдеггера, вещь как репрезентация отношений и повседневности у Э. Кассирера, вещь как знак у Ч. Пирса. Особенно значимыми для данной текста исследованиями служат работы, отмеченные влиянием как «лингвистического поворота», так и поворота к «повседневности». В частности, уже программные тексты Ж. Бодрийяра, Р. Барта. Интенции, эпистемологические стратегии указанных «поворотов» и их следствия подробно разбираются в монографии Б.В. Маркова «Знаки бытия».
Обобщая этот историографический экскурс, следует отметить, что понимание вещидолгое время находилось и продолжает находиться в тесной связи с проблемой корреляционизма. В связи с этим аналитика вещей зачастую разворачивалась в рамках двухвековой дискуссии «вещи-в-себе» и «вещи-для-нас», отмеченной доминированием позиции ограниченного доступа к познанию вещей, либо – обратной ей, где ключевую роль играло сознание субъекта. И поэтому в методологическом отношенииработа ограничивается, главным образом, основным тезисамитак называемых «спекулятивных реалистов» (в частности, К. Мейясу, Г. Хармана), которые расшатывают уже привычные позиции «в-себе» и «для-нас». Указанные авторы артикулируют возможности преодоления редукционизма, связанного с зацикливанием на разломе «человек-мир», где миру отводится вторичная роль по отношению к человеку, либо наоборот. Это позволяет нивелировать высокий статус «человеческого», заключить его в скобки с целью реабилитации статуса вещей. Также спекулятивный реализм в данной работе необходим в качестве обоснования «плоской онтологии», которая размещает все объекты в горизонтальной плоскости. Указанное позволяет уклониться от иерархии вещей, редуцирующей те из них, которые оказались за пределами привилегированного положения. В силу этого в формулировке темы работы используется множественное число: антропология «сложных вещей», то есть всей совокупности вещей в их симметричности.
Новизна текста обусловлена отсутствием специальных исследований, посвященных специфике «сложности» вещи в ее связи с антропологическим аспектом, хотя, безусловно, существует немало работ по антропологии вещей, что указывает на проблематичность статуса вещи и обозначенной темы работы. Неслучайно последние несколько лет отмечены возникновением так называемых «новых онтологий», включающих в себя понятия акторов, ассамбляжей, «объектов», свидетельствующих о том, что человек, наконец, утрачивает свой статус Император философии, как выражается ГрэмХарман в статье «Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Латура и Деланда».
Практическая значимость исследования заключается в том, что реабилитация вещей как принципиально инаковых, чуждых, других по отношению к «человеческому» позволяют высветить как раз те важные лакуны «человеческого», которые упускаются изнутри этого полюса. А также позволяют ограничить господство дуалистической установки с доминантой человеческого, которая продолжает определять не только теоретические стратегии, но и практики «освоения» мира, способы поведения в нем.
Теоретическая значимость работы состоит в попытке переосмысления привычной сборки «человеческого» (классической, постклассической), артикуляции доступа к вещам, а не только к различным способам их дискурсивной репрезентации, и возвращения вещам их прав, которые подрывались под влиянием антропоцентристских позиций.
В историко-философском дискурсе с симптоматичной регулярностью поднимался вопрос о том, что же такое вещь. Зачастую попытки ответить на него заканчивались подменой вещи ее редуцированным, «очеловеченным» образом. Представляется, отчасти это связано с тем, что подобную постановку вопроса заведомо пронизывает допущение, согласно которому вещь, в конце концов, настолько проста, что ее можно раз и навсегда поймать в понятийную сеть. В обратном состояла интенция этой работы: необходимо было исходить, в первую очередь, из «сложности» вещи, то есть из того, что значит быть вещью, реабилитированной в своих правах. Другими словами, вещью, сопротивляющейся концептуальным границам и категориям, через которые она познается.
Сами вещи в рамках обозначенной цели работы дефиницировались через понятие «сложности». Уже отмечалось, что этимологически слово «вещь» почти во всех европейских языках связывается с местом для собраний («тинг», «вече»). А собрание, собирание, в свою очередь, синонимично сложенности. Иначе говоря, сложность – это как раз то, что указывает на собирание как определенную сложенность. В то же самое время в этом понятии можно усмотреть логику, препятствующую замыслу данного текста. В частности, если сложенность трактуется как утромбовывание, сжимание, спрессовывание и, в конце концов, «снятие» посредством приведения к уплотненному единству. Важным представляется избегание логики диктата сложения: сложное не должно приводиться к обозначенному уплотненному единству простого. Итак, выходит, что вещь, осмысленная через сложность, понимается как собирание, которое не должно приводиться к единству простоты, но может собирать в себе и его в том числе.
Тем не менее, в ходе решение поставленных задач выяснилось, что вещи зачастую как раз редуцировались до какого-либо единства. Аналитика сценариев концептуализации вещей в историко-философском дискурсе с точки зрения пронизывающих их стратегий упрощения позволила выделить два ключевых аспекта.
Во-первых, существует определенная традиция апологии простоты. Простота в данном случае насыщается исключительно положительными коннотациями и носит фантазматический характер. Отголоски этого воспевания простого схватываются даже на рутинном словарном уровне: «все гениальное – просто». Тем не менее, как и любой фантазм, эта «простота» покоится исключительно в воображении того, кто артикулирует захваченность ею. Репрезентативным примером служит случай Руссо: чем дальше Руссо заходит в оправдании «простоты», «первичного состояния», метафоры «простого истока», тем более изощренными и сложными становятся его аргументы. Иначе говоря, простота в этом отношении воображается, конструируется, изобретается. В качестве частного, но репрезентативного случая культивирование принципа простоты в работе выступал теологический аспект, а именно: идея «святой простоты» в христианской метрике.
Во-вторых, стратегии упрощения, которые пронизывают упомянутые в данной работе исследования вещей, отмечены редуцированием их «материальности», «обыденности» технической сборки. Эпистемологическое различение «акта» и «содержания» высказывания позволило обнаружить определенный зазор, который пронизывает исследования, посвященные вещам. Так, например, на уровне акта высказывания может артикулироваться утрата вещей и необходимость их реабилитации (особенно в дискурсе потребления и эмансипации означающего), тогда как на уровне содержания – недооценивание именно того, ради чего всё затевалось: обыкновения вещи, ее материальности. Материальность отторгается и редуцируется, как не заслуживающая анализа. В силу указанного в этом тексте она получает соответствующие предикаты – «возмутительная», «вопиющая».
В работе показано, что материальность представляет собой «реальное» вещей, «преимущество объекта» и одновременно его избыток, который всегда ускользает от схватывания в вещи. Материальность, как «реальное» вещей, содержит в себе следы провалов и отсутствия, на которые натыкается субъект. В этом отношении «возмутительная» материальность вещи «возмутительна» именно в том смысле, что способна разбить все человеческие «надежды и ожидания». Следствием же (и следом) этих разбитых надежд и ожиданий служат попытки восполнить «нехватку» посредством прибегания к стратегиям «очеловечивания» и упрощения вещей.
Соответственно, сложность вещей сосредоточена в их материальности. Именно она представляет собой то ускользающее меньшее, которое провоцирует схватку с ней, заставляет вновь и вновь набрасывать на нее «человеческие маски». Ввиду этого в «возмутительной» материальности обнаруживаются следы «человеческого», то есть все те чаяния, направленные на заслонение обозначенного «преимущества объекта».
В работе приводятся различные примеры, позволяющие проследить формы репрезентации «человеческого» в указанном модусе вещей. Так, например, антропологическая сборка функционирует с постоянными сбоями: сложность то и дело вносит в нее помехи. Сложность сопротивляется категориальному аппарату, выводит его из строя, вскрывает допущения и фантазмы, которые его пронизывают. К примеру, фантазм изначальной простоты приводит к ложной концептуализации дихотомии «простое-сложное», где сложное мыслится вытекающим из простого.
Допущение, превратно толкующее материальность, вовсе подменяет вещи их видимостью, образом. Оно же задает иерархию, в которой материальность вещей оказывается на периферии, что в результате приводит к доминированию субъект-объектной парадигмы и дискурсивного способа аналитики.
Также для антропологической размерности демифологизация статуса материальности в обозначенном ключе – это возможность переосмыслить релевантность эпистемологических стратегий, редуцирующих вещи до социальных, культурных, дискурсивных, биологических и иных проявлений. Кроме того, эта демифологизация реабилитирует статус вещей и приоткрывает доступ к ним, а не только ко всевозможным способам их репрезентации в языке.
Таким образом, рассмотрение принципа «сложности» вещей разворачивается в данном тексте посредством аналитики способов редукции этой «сложности». Реабилитация материальности, чье значение зачастую преуменьшается, служит, в первую очередь, попыткой реабилитировать вещи, уклоняясь от операций, сводящих ихк различным вариантам «видимости» (подручное, социальные отношения, товар, знак, etc), что совпадает с поставленными в начале работы задачами данного текста. В определенном смысле реабилитация материальности, составляющей «сложность» вещей, является способом возвращения к «реальному» вещей, то есть к тому, что сопротивляется концептуальным рамкам, через которые вещи исследуются. Однако, что важно, указанное возвращение должно осуществляться не путем повторения ключевых сценариев догматической философии, но путем, по выражению К. Мейясу, «неметафизической спекуляции» .
Сами вещи в рамках обозначенной цели работы дефиницировались через понятие «сложности». Уже отмечалось, что этимологически слово «вещь» почти во всех европейских языках связывается с местом для собраний («тинг», «вече»). А собрание, собирание, в свою очередь, синонимично сложенности. Иначе говоря, сложность – это как раз то, что указывает на собирание как определенную сложенность. В то же самое время в этом понятии можно усмотреть логику, препятствующую замыслу данного текста. В частности, если сложенность трактуется как утромбовывание, сжимание, спрессовывание и, в конце концов, «снятие» посредством приведения к уплотненному единству. Важным представляется избегание логики диктата сложения: сложное не должно приводиться к обозначенному уплотненному единству простого. Итак, выходит, что вещь, осмысленная через сложность, понимается как собирание, которое не должно приводиться к единству простоты, но может собирать в себе и его в том числе.
Тем не менее, в ходе решение поставленных задач выяснилось, что вещи зачастую как раз редуцировались до какого-либо единства. Аналитика сценариев концептуализации вещей в историко-философском дискурсе с точки зрения пронизывающих их стратегий упрощения позволила выделить два ключевых аспекта.
Во-первых, существует определенная традиция апологии простоты. Простота в данном случае насыщается исключительно положительными коннотациями и носит фантазматический характер. Отголоски этого воспевания простого схватываются даже на рутинном словарном уровне: «все гениальное – просто». Тем не менее, как и любой фантазм, эта «простота» покоится исключительно в воображении того, кто артикулирует захваченность ею. Репрезентативным примером служит случай Руссо: чем дальше Руссо заходит в оправдании «простоты», «первичного состояния», метафоры «простого истока», тем более изощренными и сложными становятся его аргументы. Иначе говоря, простота в этом отношении воображается, конструируется, изобретается. В качестве частного, но репрезентативного случая культивирование принципа простоты в работе выступал теологический аспект, а именно: идея «святой простоты» в христианской метрике.
Во-вторых, стратегии упрощения, которые пронизывают упомянутые в данной работе исследования вещей, отмечены редуцированием их «материальности», «обыденности» технической сборки. Эпистемологическое различение «акта» и «содержания» высказывания позволило обнаружить определенный зазор, который пронизывает исследования, посвященные вещам. Так, например, на уровне акта высказывания может артикулироваться утрата вещей и необходимость их реабилитации (особенно в дискурсе потребления и эмансипации означающего), тогда как на уровне содержания – недооценивание именно того, ради чего всё затевалось: обыкновения вещи, ее материальности. Материальность отторгается и редуцируется, как не заслуживающая анализа. В силу указанного в этом тексте она получает соответствующие предикаты – «возмутительная», «вопиющая».
В работе показано, что материальность представляет собой «реальное» вещей, «преимущество объекта» и одновременно его избыток, который всегда ускользает от схватывания в вещи. Материальность, как «реальное» вещей, содержит в себе следы провалов и отсутствия, на которые натыкается субъект. В этом отношении «возмутительная» материальность вещи «возмутительна» именно в том смысле, что способна разбить все человеческие «надежды и ожидания». Следствием же (и следом) этих разбитых надежд и ожиданий служат попытки восполнить «нехватку» посредством прибегания к стратегиям «очеловечивания» и упрощения вещей.
Соответственно, сложность вещей сосредоточена в их материальности. Именно она представляет собой то ускользающее меньшее, которое провоцирует схватку с ней, заставляет вновь и вновь набрасывать на нее «человеческие маски». Ввиду этого в «возмутительной» материальности обнаруживаются следы «человеческого», то есть все те чаяния, направленные на заслонение обозначенного «преимущества объекта».
В работе приводятся различные примеры, позволяющие проследить формы репрезентации «человеческого» в указанном модусе вещей. Так, например, антропологическая сборка функционирует с постоянными сбоями: сложность то и дело вносит в нее помехи. Сложность сопротивляется категориальному аппарату, выводит его из строя, вскрывает допущения и фантазмы, которые его пронизывают. К примеру, фантазм изначальной простоты приводит к ложной концептуализации дихотомии «простое-сложное», где сложное мыслится вытекающим из простого.
Допущение, превратно толкующее материальность, вовсе подменяет вещи их видимостью, образом. Оно же задает иерархию, в которой материальность вещей оказывается на периферии, что в результате приводит к доминированию субъект-объектной парадигмы и дискурсивного способа аналитики.
Также для антропологической размерности демифологизация статуса материальности в обозначенном ключе – это возможность переосмыслить релевантность эпистемологических стратегий, редуцирующих вещи до социальных, культурных, дискурсивных, биологических и иных проявлений. Кроме того, эта демифологизация реабилитирует статус вещей и приоткрывает доступ к ним, а не только ко всевозможным способам их репрезентации в языке.
Таким образом, рассмотрение принципа «сложности» вещей разворачивается в данном тексте посредством аналитики способов редукции этой «сложности». Реабилитация материальности, чье значение зачастую преуменьшается, служит, в первую очередь, попыткой реабилитировать вещи, уклоняясь от операций, сводящих ихк различным вариантам «видимости» (подручное, социальные отношения, товар, знак, etc), что совпадает с поставленными в начале работы задачами данного текста. В определенном смысле реабилитация материальности, составляющей «сложность» вещей, является способом возвращения к «реальному» вещей, то есть к тому, что сопротивляется концептуальным рамкам, через которые вещи исследуются. Однако, что важно, указанное возвращение должно осуществляться не путем повторения ключевых сценариев догматической философии, но путем, по выражению К. Мейясу, «неметафизической спекуляции» .
Подобные работы
- Антропология власти в современной политической философии
Дипломные работы, ВКР, философия. Язык работы: Русский. Цена: 4355 р. Год сдачи: 2020 - Рассказы о вещих снах: семантика и коммуникативные особенности жанра (на материале Мезенского собрания Фольклорного архива СПбГУ)
Бакалаврская работа, филология. Язык работы: Русский. Цена: 4800 р. Год сдачи: 2022 - ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
Дипломные работы, ВКР, филология. Язык работы: Русский. Цена: 4900 р. Год сдачи: 2017 - Художественное сознание Н.В. Гоголя и эстетика барокко
Диссертация , русский язык. Язык работы: Русский. Цена: 500 р. Год сдачи: 2004 - ФИЛОСОФСКО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ПЕДАГОГИКИ ХIХ – НАЧАЛА ХХ ВВ.
Диссертация , религиоведение. Язык работы: Русский. Цена: 500 р. Год сдачи: 2004 - Китайская культура в современном Санкт-Петербурге
Дипломные работы, ВКР, культурология. Язык работы: Русский. Цена: 4340 р. Год сдачи: 2016 - ФЕНОМЕН КАРТИНЫ МИРА В СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ ЧЕЛОВЕКА
Магистерская диссертация, философия. Язык работы: Русский. Цена: 4935 р. Год сдачи: 2016 - ЧЕРНИГОВСКАЯ ЗЕМЛЯ В XI - НАЧАЛЕ XIII В
Магистерская диссертация, история . Язык работы: Русский. Цена: 4965 р. Год сдачи: 2016 - Языковые коды в художественных текстах И.А. Бунина
Дипломные работы, ВКР, русский язык. Язык работы: Русский. Цена: 4240 р. Год сдачи: 2017