ВВЕДЕНИЕ………………………………………………………………….. 3
ГЛАВА 1. Психологизм как особенность характерологии в рассказах
Вс.Иванова…………………………………………………………………..
14
1.1.Психология литературного героя в аспекте философии поступка… 14
1.2.Диалог «Я – Другой» и деструкция деяния персонажа………………... 35
ГЛАВА 2. Реальное и ирреальное в аспекте психологизма Вс. Иванова.... 54
2.1. Психология «измененного сознания» личности в условиях
тоталитаризма………………………………………………………………… 54
2.2. Психология абсурда…………………………………………………….. 61
2.3. Онейросфера…………………………………………………………….. 76
ГЛАВА 3. Сюжетно-композиционные формы манифестации
психологизма………………………………………………………………… 100
3.1. Орбитная схема сюжета………………………………………………… 100
3.2. Фантастическое в сюжетных коллизиях………………………………. 112
3.3. Лейтмотив……………………………………………………………….. 122
3.4 Хронотоп…………………………………………………………………. 131
ГЛАВА 4. Стилевые доминанты психологизма…………………………… 147
4.1.«Жестовый» психологизм……………………………………………….. 147
4.2. Приемы комического……………………………………………………. 175
4.3. Обсценная лексика………………………………………………………. 184
ЗАКЛЮЧЕНИЕ………………………………………………………………. 202
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК………………………………………. 205
Купить

Специфика литературного труда такова, что его «конечные результаты
вынесены за обычные рамки жизни (воздействие творчества художника на
историю можно полно понять лишь через много лет после выхода
произведения в свет)», поэтому «для полного самоосуществления
писателю необходимо «дополнительное» время» (Борев, 2001. С. 456–457).
Все эти особенности писательского бытия в ХХ веке в равной степени
приложимы к биографии Всеволода Иванова (1895–1963).
«Лабиринтность жизни» новейшего времени способствовала тому, что
«художественно-творческий процесс в ХХ в. похож на лабиринт, по
которому бродит художник, иногда имея возможность зажечь свечу»
(Борев, 2001. С. 457). Это неизменное стремление к творческому
эксперименту, заявленное уже с первых шагов писателя, с его участия в
группе «Серапионовы братья», с увлечения орнаментальной прозой,
фантастическим реализмом, не покидало его, к какому бы жанру он ни
обращался – рассказу, повести, роману, драме. Результаты были различны:
классик при жизни, автор знаменитых «Партизанских повестей», он
большую часть литературного пути в условиях деформации литературного
процесса провел в борьбе с собой и властью за свою художническую
самобытность. Показательно понимание им своего положения: «Обо мне
Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма,
которым был сам наполнен до последнего волоска. Но мой «реализм» был
совсем другой, и это его не то чтобы злило – а приводило в недоумение, и
он всячески направлял меня в русло своего реализма. Я понимал, что в
этом русле мне удобнее и тише было бы плыть, и я пытался даже… но, к
сожалению, мой корабль был или слишком грузен, или слишком мелок,
короче говоря, я до сих пор все еще другой» [III, 8, 335–336]. То, что было
истинно оригинальным, новаторским, не признавалось, критиковалось
(повесть «Возвращение Будды», книга рассказов «Тайное тайных»),4
отвергалось (романы «У», «Кремль», «фантастические рассказы»), потом
выяснялось, что в фарватер за ним устремлялись другие. И то, что было
ивановским, с горечью констатировал писатель (о «Партизанах» и
«Бронепоезде»), становилось общим, чужим. «Принимали, пока не было
лучшего. А когда появились Фадеев и Фурманов, мои идеи, согласно
мнению критики, оказались не моими. Когда-нибудь, после смерти, они
вновь будут моими, но тоже как-то по-другому» [III, 8, 516]. То, что это не
было субъективистской позицией, подтверждается В. Кавериным: «Без
сомнения, уже тогда Иванова больше всего интересовала та неожиданная,
явившаяся как бы непроизвольной, фантастическая сторона революции и
гражданской войны, которая никем еще тогда не ощущалась. Он раньше
Бабеля написал эту фантастичность в революции как нечто обыкновенное,
ежедневное…» (Каверин, 1975. С. 33). В то же время не самые его лучшие
вещи (роман «Пархоменко»), созданные в духе социалистического
реализма, принимались. По сути его творчество – часть возвращенной
литературы ХХ века: публикация неизданного наследия, дневников, писем,
новое осмысление опубликованного в работах Т. Ивановой, Л.
Гладковской, Вяч. Вс. Иванова, Е. Папковой, М. Черняк.
И до сих пор Иванов остается писателем, «не прочитанным нами».
Мнение В. Шкловского, высказанное в 1964 году, и через сорок лет
остается справедливым. Это связано как с современной возможностью
написания новой истории русской литературы ХХ века со стиранием
белых пятен на творческой карте, пересмотром классического наследия, с
учетом обретенных реалий истории, культуры, философии, психологии,
новых концепций в литературоведении, так и с особым интересом ко
времени становления новейшей русской литературы 1910 – 1920-х гг. Это,
возможно, наиболее сложный, противоречивый, но необыкновенно
продуктивный период в плане сосуществования, борьбы и взаимодействия
различных литературных направлений, течений, школ, групп.5
Сейчас заново перечитывается история литературной группы
«Серпионовы братья» (Б. Фрезинский, В. Перхин, А. Генис и др.).
Несмотря на скорый распад группы «Серапионовы братья», ее итоги
сегодня усматривают, в частности, в том, что «Серапионы» считали себя
поколением революции (точнее – Революции): они ничего не потеряли в
результате ее совершения, наоборот, революция, убрав массу старых
фигур, расчистила перед ними литпространство; они приобрели редкую
возможность совсем молодыми энергично войти в литературу и быстро
стать «классиками» (другое дело, что «расплата» за это оказалась тяжкой и
губительной для них для всех») (Фрезинский, 2003. С. 22). История этой
группы не привлекала действительно внимания ни в оттепельные, ни в
застойные годы, поскольку список Серапионов фактически не включал
запретных и, как казалось, ярких имен; это в основном были
здравствующие «классики», лауреаты, авторы многотомных собраний
сочинений. И, когда «их ранние, живые страницы заклеили поздними и
подчас – мертвыми», они, по убеждению исследователя, «особенно не
настаивали на перепечатке раннего и прочно забытого, как бы смирившись
с установкой, что если они чего и добились в литературе, то
исключительно вопреки своей молодости, а отнюдь не благодаря ей»
(Фрезинский, 2003. С. 3). Поздний интерес к «Серапионам» в связи с
изучением советской литературы как социокультурного феномена ХХ века
симптоматичен и в плане деформационного влияния времени на их
судьбы, которому они сопротивлялись по-разному (Иванов, 2000,
Литературная группа «Серапионовы братья», 1995, «Серапионовы братья»,
1998).
Первые книги Иванова «Партизанские повести» (1921–1922), «Седьмой
берег» (1922), «Экзотические рассказы» (1925) сразу объявили о приходе в
литературу оригинального талантливого писателя и обратили на себя
внимание критики, которая в целом была доброжелательна и обстоятельна
в своих суждениях. В этих первых вещах образ множеств, человека6
«массы» отвечал бродильному духу эпохи, передавая стихийное и
сознательное участие народа в исторических катаклизмах (Д. Фурманов,
А. Фадеев, Б. Пильняк, А. Малышкин, А. Веселый, А. Серафимович). Но
почти одновременно с этим Иванов приходит к пониманию того, что позже
определили как «взрыв антропоцентрической цивилизации» (Г. Федотов),
опасную тенденцию к нивелированию личности, дегуманизации (Х.
Ортега-и-Гассет).
В жанровом отношении художественное наследие Всеволода Иванова,
как известно, многообразно. Но, думается, автор был недалек от истины,
когда еще в 1942 году посчитал главным своим вкладом в искусство
«томик рассказов» [III, 8, 325]. Действительно, Иванов вошел в большую
литературу как автор рассказов. Они «производили впечатление, будто в
реку бросил солдат ручную гранату и рыба всплыла на поверхность,
удивленно блестя белыми брюхами. Даже те, что не были оглушены,
сильно бились от изумления», – вспоминал В. Шкловский. Оценивая
сделанное другом, заключал: «Я думаю, что модель мира, которая была в
тех вещах Всеволода, правильна. Действительность одна, но способы ее
анализа, ее моделирование может быть разнообразно. То, что писал
Всеволод, было истиной. Познанием. Познанием прежде не бывшего»
(Шкловский, 1975. С. 20). В то же время, подводя творческие итоги,
Иванов прозорливо заметил, что «уже само по себе написание «рассказа»
совершенно неточное и неправильное дело», так как рассказ, если он
удался, покажется правильным только «через сто лет» [III, 8, 401].
Это парадоксальное заключение Иванова, перекликающееся с интенцией
К. Чуковского («Русский писатель должен жить долго»), актуализирует
внимание к его любимому жанру 1. Из многих книг рассказов мастера
сегодня можно составить скорее всего «томик рассказов», но такой,
1 При современном разграничении рассказа и новеллы мы придерживаемся мнения, что малая форма
писателя тяготеет к рассказу, а не к новелле, учитывая удельный вес собственно рассказов в его
наследии. Кроме того, авторская атрибуция – рассказ. В то же время не отрицаем того факта, что есть у
Иванова рассказы новеллистического типа («Дитё», «Пустыня Тууб-Коя», «Долг», «Сервиз»), которые
рассмотрены в этом ракурсе современной ему критикой (В. Шкловский) и новейшей (Е. Краснощекова).7
который выдержал нелегкое испытание временем, хотя срок, отведенный
для этого автором, еще не истек.
Еще современники обратили внимание на то, что Иванов –мастер малой
формы: некоторые рассказы («Дитё», «Пустыня Тууб-Коя», «Сервиз»)
были отнесены к шедеврам мировой классики.
К жанру рассказа Вс. Иванов обращался прежде всего как к плацдарму
творческих экпериментов, новаций, исканий, так как малая проза,
мобильная, динамичная, всегда была на переднем фланге, особенно в 1920-
е гг. Эта точка зрения на литературный процесс разделялась не всеми.
«Ассоциация «монументальных форм», особенно романа, с периодами
культурного расцвета, а малых форм с периодами упадка – это общее
место марксистской критики 1920-х гг., » – подытожил теоретическую
дискуссию того времени Р. А. Магвайр (Магвайр, 1993. С. 188). Поэтому
для марксистов от литературы лучшим оправданием избытка малых форм
становилось то, что «они отражали реальности общества, потрясенного
войной, распавшегося на «тысячи мелочей», полного «смешных, уродливых
и трагических подробностей» (Магвайр, 1993. С. 188–189). В этот период
Иванов активно обращался к рассказам, создав ряд циклов и книг (в 1930-е
гг. приоритет постепенно отдавался средним и большим эпическим
формам).
Жизненный и творческий путь Вс. Иванова с разной степенью полноты
освещен в ряде монографий (Яновский, 1956; Гладковская, 1972, 1988;
Краснощекова, 1980; Иванов, 1982). Основная часть работ о Вс. Иванове
связана с ранним периодом его творчества, с «Партизанскими повестями»,
с рассказами, повестями и романами 1920-1930-х гг. (Асеев, 1922; сб.
Всеволод Иванов, 1927; Воронский, 1963; Лежнев, 1987; Пакентрейгер,
1927; Полонский, 1929; Минокин, 1966; Пудалова, 1966; Бурова, 1973;
Скобелев, 1982; Дарьялова, 1989, 2000 и др.). Последний период
творчества (1940-1960-е гг.) представлен в диссертационных работах
(Сердобинцева, 1978; Зимин, 1987; Папкова, 1990). Художественное8
наследие Вс. Иванова рассматривалось в контексте литературного
процесса и эпохи (Бузник, 1975; Грознова, 1976), литературноэстетических взглядов писателя (Цейтлин, 1977), русской драматургии
(Кошелева, 1975), стилевого своеобразия (Соловьева, 1970), традиций
(Иванова, 1985, Пудалова, 1984). Характер творческой индивидуальности
писателя вызвал проблему атрибуции художественного метода/методов:
критический и социалистический реализм (Минокин, 1970, Бурова, 1973),
романтизм и реализм (сб. Всеволод Иванов и проблемы романтизма, 1976,
Эльяшевич, 1975), фантастический реализм (Черняк, 1994, Иванов, 2000).
На сегодняшний день не утратили в основном своего значения
исследования Л. Гладковской «Жизнелюбивый талант. Творческий путь
Всеволода Иванова» (1988), Е. Краснощековой «Художественный мир
Всеволода Иванова» (1980). Новый взгляд в ракурсе изучения
возвращенного наследия Иванова – романов «Кремль» и «У» – в
диссертации М. Черняк (Черняк, 1994). Характерно, что прошедшее
десятилетие не отмечено новыми диссертационными исследованиями, что
свидетельствует, с одной стороны, об исчерпанности прежних методов и
приемов арсенала литературоведения в отношении писателя, так и о
необходимости осмысления его творчества с учетом современных
требований.
Несмотря на многообразие подходов к изучению художественного
своеобразия ранних рассказов Вс. Иванова, на наш взгляд.
превалирующим оставался инерционный стереотип – представление
Иванова как художника революции и гражданской войны, орнаменталиста
и антипсихолога/психолога с гипертрофией психобиологического в своем
герое, в лучшем случае, наследника психологических традиций Бунина и
Чехова. Главными нашими предшественниками в этом плане являются,
прежде всего, Е. А. Краснощекова (Краснощекова, 1980), Л. Гладковская
(Гладковская, 1988). Указанные труды показывают, что достижения Вс.
Иванова в плане психологического анализа весьма значительны, его книга9
рассказов «Тайное тайных» (1927) до сих пор не перестает будоражить как
со стороны формы, так и со стороны содержания, каждый раз органично
вписываясь в контекст споров о психологизме русской литературы первой
трети ХХ века, о национальном характере, об историзме, об авторской
позиции (сб. Проблемы психологизма в советской литературе, 1970; сб.
Русский советский рассказ, 1970; Белая, Павлова, 1972; Бурова, 1972, 1973;
Краснощекова, 1970, 1980; Компанеец, 1980, 1982; Иванова, 1985;
Гладковская, 1972, 1988; Иванов, 2000; Мекш, 2002; Егорова, 2003 и др).
Однако современных обобщающих работ о психологизме Вс. Иванова пока
нет, и они должны быть представлены с учетом новых достижений в
области истории и теории художественного психологизма.
Еще на рубеже XIX–XX веков выдвигались идеи своеобразного
антипсихологизма символистами (А. Белый), акмеистами (О.
Мандельштам), футуристами, реалистами. Сознательная установка на
апсихологизм советской литературы декларировалась демонстративным
отказом от классических традиций предшествующей культуры и была, с
одной стороны, отражением дискуссий о «новом», «живом» человеке 1920-
1930-х гг., с другой, – идеологическим манипулятором в управлении
«массами», что сразу прозорливо увидели Е. Замятин («Мы»), Б. Пильняк
(«Повесть непогашенной луны»), М. Булгаков, А. Платонов, Б. Пастернак
и другие. «Авгиевы конюшни» (А. Белый) и «душные клетки» (А.
Воронский) психологизма парадоксальным образом определяли
изменившуюся парадигму феномена человека. Исчезало традиционное, по
словам Н. Автономовой, «представление о линейном совершенствовании
предзаданных свойств разума в истории культуры, о «прозрачности» для
познающего субъекта собственного сознания, о сводимости всех слоев и
уровней сознания к единому рациональному центру, о предустановленном
единстве человеческой природы и принципиальной однородности всех
цивилизаций» (цит. по: Колобаева, 1999. С. 7).10
Поэтому «основная и общая тенденция в эволюции психологизма в
литературе ХХ века – это отталкивание от способов аналитических в
пользу синтетических, отказ от прямых и рационалистических приемов в
сторону косвенных, сложно опосредованных и все пристальнее
обращенных к сфере подсознательного» (Колобаева, 1999. С. 8).
Для Вс. Иванова опыт как русской классической литературы (Н. Гоголя,
Ф. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова), так и зарубежной (Л.
Стерн, Э. Т. Гофман) со временем становится самоопределяющим, что
прослеживается в авторских высказываниях, и в творческой практике,
особенно конца 1920-х-начала 1930-х гг., периода обращения к
психологическим рассказам («Тайное тайных»), романам («У», «Кремль»).
В то же время многие новации Вс. Иванова на этом пути были близки
поискам современников (Л. Лунц, К. Федин, Л. Леонов, А. Платонов, А. Н.
Толстой, И. Бабель, А. Веселый, Д. Хармс, К. Вагинов), раскрывающих
особенности русского национального характера в уникальных понятиях
русской культуры: эмоциональности, иррациональности, соборности,
неагентивности. Последняя характерна для некоторых героев («Жизнь
Смокотинина», «Ночь», «Смерть Сапеги» и др.) Вс. Иванова в том
понимании, какое мы находим у А. Вежбицкой. «Неагентивность –
ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их
способность контролировать жизненные события ограничена; склонность
русского человека к фатализму, смирению и покорности; недостаточная
выделенность индивида как автономного агента, как лица, стремящего к
своей цели и пытающегося ее достичь, как контролера событий»
(Вежбицкая, 1977. С. 33).
Купить