Комментируя многочисленные вопросы о своей принадлежности к той или иной поэтической традиции, Бродский отвечает, что он является «русским поэтом, английским эссеистом и американским гражданином».1 Не оспаривая правдивость высказываемой Бродским формулы, важно отметить, что она является отчасти вынужденной - интересом со стороны читателя и его потребностью включения поэта в ту или иную классификацию. Нам представляется возможным, что Бродский соглашается принять условия негласного договора, в рамках которого ему необходимо определить свою принадлежность к одной из традиций, нежели в действительности помышляет себя при помощи данных категорий.
Задача, которую ставит перед собой Бродский, не заключается в создании американского или английского стихотворного текста. Его ситуация во многом схожа с историей В. Набокова, который, создав «Лолиту», получает статус великого американского писателя, но для кого обретение данного статуса также не являлось самоцелью.
«Сам факт, что человек живёт внутри поэзии»2 в сочетании с ролью, которую Бродский отводит языку, пример поэта, для которого поэзия является надстоящей над политикой и самокопанием3 и который воспринимает её «не как банальный труд, но как каждодневную необходимость»4 определяет и самого Бродского, как автора, надстоящего над традицией и потому имеющего силу и знание для того, чтобы включить в себя несколько традиций одновременно.
Обращаясь к словам людей из его близкого круга, мы видим, что Уолкотт понимает себя и Бродского как поэтов, изъятых из современной политической жизни и находящихся в пространстве художественного универсализма.5 6 Невыделение Бродским политического аспекта в искусстве в качестве доминирующего позволяет определить формулировки «русский поэт» и «англо-американский поэт», как неактуальные для самого Бродского.
Являясь частью русской и англоязычной традиций, Бродский находится вне этой классификации, потому что, прежде всего, принадлежит к традиции великих поэтов, значение которых перекликается с выделяемыми Олсоном «мировыми поэтами» (“worldpoets”, к числу которых он относит Бродского), кто «сознательно и с энтузиазмом принимают участие в мировой литературной традиции, всегда сохраняя свои местные корни» (“participating deliberately and enthusiastically in a global literary tradition while always maintaining their local roots13).
Автопереводы Бродского не ориентированы на то, чтобы занять место в ряду американской традиции. Ограничения, которые накладываются на его поэзию в попытке классифицировать его тексты, как совпадающие или несовпадающие с канонами, принятыми в поэтической традиции культуры, приводят к попытке реорганизовать Бродского по образу и подобию некоего, уже присутствующего в данной традиции, поэта.
Очень многое из того, что англоязычный читатель встречает в текстах Бродского, является для него непонятным; текст часто запрашивает дополнительные специфические сведения, которыми читающий не располагает, и происходит это потому, что цель Бродского заключается не в том, чтобы сделать текст понятным.
Бродский создаёт образы, которые не столько будут понятны англоязычной аудитории, сколько помогут ей увидеть то, что видит русский читатель в его текстах. Олсон пишет о том, что для автопереводов Бродского следует использовать термин “rewritings ”, а не “translations ”, поскольку он с большей точностью отражает те особые лексические и стилистические свободы, которыми обладает Бродский при работе с собственными стихотворениями104; именно поэтому столь важным является проведение большего количества исследований в рамках темы автопереводов.
У Бродского нет идеи тотального упрощения текста для облегчения его восприятия англоязычным читателем - равно, как и читателем русскоязычным. Оба находятся на одной, единой, стороне, в восхищении или замешательстве, но всегда в попытках понять те лексику, образы, аллюзии, которыми Бродский наполняет свои тексты. Русскоязычный читатель, впрочем, стоит чуть ближе к идее понимания, но только в силу того, что разделяет с Бродским общий менталитет, склад мысли, но не по интенции автора.
Рифма множества стихотворений Бродского не поддерживает принятый в ту литературную эпоху канон: русская рифма выбивается неточностью, рифма автопереводов иронично-парадоксальным образом становится излишне аккуратной в своей точности, что также не позволяет ей стать частью традиции в её широком, подавляющем проявлении.
В автопереводах Бродский часто объединяет образы между собой, добавляя знакомые детали к новому: так формируется составной образ Пушкина-барда-Шекспира-Гамлета в стихотворении «На смерть друга»; встречая неологизмы, как в случае другой строки из уже названного текста, англоязычный читатель вынужден останавливаться перед ними так же, как и русскоязычный, увидев жаргонизмы или диалектизмы. Темы, о которых пишет Бродский, можно рассматривать через разные призмы - концептуальную, личную, фактическую; Бродский оставляет определённый зазор между образом и его значением.
Он играет со словом: если не на омонимическом характере «карт» - игральных? географических? - то на удвоении возможного смысла при прочтении.
Безусловно, Бродский встречается с такими аспектами языка, которые оказываются непереводимыми; однако, если преобразование не удаётся, он перешагивает через них, не позволяя тексту застопориться, чтобы тот мог развиваться дальше. Несмотря на то что автоперевод стремится показать, что видит русскоязычный читатель, эта задача не налагает ограничения на свободу в варьировании деталей при переводе. Неубедительный, но точный перевод Бродский предпочитает заменить сильным образом, отличающимся от оригинального - или опустить его вовсе.
Бродский относится к традиции с уважением и понимает важность её роли (вспомним об идее преемственности, которую выделяет Олсон в рамках концепции укоренённого космополитизма105). Но, прежде всего, работа Бродского - это работа с языком: его ориентированность на сам язык во многом определяет автопереводы.

Купить