Введение 2
ГЛАВА 1. Объект и субъект трансфера: проблемы и противоречия 20
1.1. Специфика практики трансфера сложившейся в Российской империи к XIX в. .20
1.2. Национализм и европейские империи: специфика взаимодействия 24
ГЛАВА 2. Национализм в Российской империи: франкоязычный дискурс 29
2.1. Национальное ядро империи: критерии и границы идентичности 29
2.2. Кризис националистического дискурса: сепаратизм и антиабсолютизм 37
ГЛАВА 3. Идеология С.С. Уварова: «интервенция гегемонии»: 43
3.1. Проблема концепта «европейской цивилизации» 43
3.2. Националистические тактики в образовании: народность и просвещение 49
3.3. Контроль и цензура в организации пространства публичного дискурса 58
ГЛАВА 4. Концепция С.С. Уварова «Православие, самодержавие, народность» 68
4.1. Семантика элементов триады С.С. Уварова 68
4.2. Националистическая концепция С.С. Уварова: истоки и параллели 73
Заключение 77
Список использованных источников и литературы 82
Купить

Работ, посвященных национализму, в России становится всё больше. Особенное внимание привлекают периоды кризиса имперского пространства, рассматриваемые с точки зрения националистических проектов меньшинств, оппозиционных центру. В 2006 г. вышла работа «Западные окраины Российской империи». В той же серии друг за другом выходят монографии посвященные другим окраинам в составе империи - Сибирь, Северный Кавказ, Центральная Азия, Бессарабия и т.д. Зарубежных русистов привлекает сюжеты роста национального самосознания народов Поволжья, Сибири. Что объединяет все эти работы, помимо очевидной причастности к изучению
националистических дискурсов? Я отвечу так: периферийность и альтернативность изучаемых идентичностей, инкорпорируемых империей. Образ последней варьируются от «тюрьмы народов» до зонтика накрывающего народности, т.е. разрозненной структуры множества пересекающихся «всегда бывших или будущих» наций. Их развитие происходит на подразумевающемся, но второстепенном для исследователя, «русском» фоне, зачастую
тождественном имперскому. Добавим к этому сложность административных, сословных, этнических границ. В итоге сложно представить, каким вообще образом из «рассыпой храмины» выросло у современников видение империи как логичной конструкции, иерархии социальных слоев, этнических групп, накрытой по выражению Е.А. Вишленковой, русским покрывалом.
И если существование в Российской империи русской нации как титульной, с одной стороны, не ставится под сомнение, с другой, она не становится предметом изучения, представляя собой некое аморфную общность «нерусских». Так, например, А. Каппелер в своей работе пишет о России как о многонациональной, точнее полиэтничной, империи, но русских у него нет.
В некотором смысле такая ситуация обусловлена сложностью самого определения русского, проблемой соотношения его с категориями имперского и российского. Так Э. Геллнер, определяя национализм как «прежде всего, политический принцип, в соответствии с которым политическое и национальное целое должны совпадать», говоря о России, исключительно противопоставляет русское и имперское. Выводам Э. Геллнера созвучны размышления Дж. Хоскинга, чья работа «Россия: народ и империя (1552-1917)» строится во многом вокруг вопроса «как строительство империи в России помешало формированию нации?» . Оба исследователя видят выход для нации в расширении своего проекта на всё тело империи. Однако если Э. Геллнер говорит о русификации, со всеми подразумевающимися этим термином коннотациями, то Дж. Хоскинг говорит о внедрении в сознание этнически разнообразного населения империи составной национальной идентичности, наподобие британской. Эта разница показатель важного сдвига в понимании коллективных идентичностей в империи. Хотя оба вывода исходят из конструктивистского понимания нации, в одном случае речь идет об экспансии русской этнонации, в другой уже о внедрении русской гражданской идентичности. Проблема заключается в плохом понимании сущности основ конструкта русской нации, придании ему черт неприсущих в рамках исследуемой эпохи.
Другим сценарием развития русской нации Э. Геллнер считал вычленение «традиционно русской территории» из тела империи, с последующим роспуском последней. Не отрицая возможности подобного сценария, реализованного в Османской империи, я хотел бы заострить внимание на пресловутой «традиционно русской территории», понятии, будто само собой разумеющейся. Но что есть эта национально русская территория? В каких границах она воображается? Едино ли это воображение или альтернативно? Постоянно или изменяемо? Чем определяется? Так для Б.Н.
Миронова, автора работы «Социальной истории России периода империи», пространство «России» в империи — это Российская федерация в ее современных границах, а русские — это то, что сегодня мы понимаем под русскими. Репрезентативность такой позиция по отношению ко всему XIX веку, как минимум спорна.
Б. Андерсон, отстаивающий в работе «Воображаемые сообщества» исключительно конструктивистское понимание нации, создание и критерии которой ограничены лишь возможностями коллективного воображения, характеризовал русский национализм имперского периода, как «попытку натянуть тонкую шкуру нации на огромное тело империи». В этом утверждении важно указание на динамичность национального фронтира, рассматриваемая как результат имплицитно целенаправленной деятельности имперских элит. Но ставилось ли целью достижение совпадения этих границ с имперскими? Утверждая это, Б. Андерсон будто солидаризируется с позицией Э. Г еллнера, хотя, его собственная концепция национализма не подразумевает такого вывода.
Здесь, однако, важен сам факт, выведения процесса формирования русской нации из позиции жесткого антогонизма империи, в ее непосредственную структурную часть. Собственно данное исследование направленно на выявление специфики русского националистического дискурса второй четверти XIX века, обусловленного осознанным конструированием его имперской элитой, в лице министра народного просвещения С.С. Уварова. И генезис той самой самоочевидной для ряда исследователей «традиционной национально русской территории» видится показателем успешности подобной деятельности. Замечание же Б. Андерсона относительно «тонкой шкуры нации» на теле империи, игнорирует факт освоения русским национализмом гетерогенной, по сути, европейской части империи.
Таким образом, рассматривая империю с позиций, близких к подходам авторам «Новой имперской истории Северной Евразии» и, в целом, журнала AbImperio, как динамичное и изменчивое гетерогенное образование, стремящееся к сбалансировке внутренних противоречий, ВКР сосредотачивается на изучении адаптации и рецепции, то есть выявлении витальных свойств Российской империи, ее способность воспринимать, трансформировать и использовать поступающую извне информацию. Отсюда первый тезис данной работы: констатация западноевропейской генеологии концепции национализма. С этим утверждением согласны большинство исследователей. Это обязывает рассматривать процесс освоения империей концепции национализма в рамках механизма трансфера, подразумевающего перенос в конкретно-региональную среду каких-либо элементов, характерных для другого культурно-географического ареала, с их последующей трансформацией. Так в современной гуманитаристике «элементами» трансфера могут выступать отдельные слова-термины, образы, концепции, институты и т.д.
Одна из сложностей такого подхода - это выявление семантических особенностей понятия национализм в исследуемом периоде. Отсюда следующий тезис заключается в немонолитном, фрагментированном состоянии националистического дискурса, что означает конкретно историческую обусловленность, а, следовательно, и вариативность трактовки концепции свойственную как разным периодам, так субъектам ее конструирующим. 
Очень полезной и до сих пор актуальной работой по этой проблематики остается работа Э. Хобсбаума «Нации и национализм после 1780 г.» 1990 г. Автор, практически не затрагивая Российскую империю, обращается к раннему этапу националистического дискурса, усматривая непосредственную связь в его оформлении с имперской действительностью. Реконструированное им видение концепции национализма современниками С.С. Уварова (С. Милль, Ф. Листом, Э. Ренан) предоставляет возможность анализа специфики соответствующего российского дискурса не в вакууме, но в контексте общеевропейского интеллектуального пространства, частью которого, несомненно, являлся российский министр просвещения.
Следующий тезис заключается во взаимосвязи российского процесса нациестроительства и специфики «цивилизационного дискурса». Подобное видение ситуации соотносится с транснациональным подходом к изучению европейских империй, исследовательской концепцией «ситуации связности» великих держав в XIX веке и логикой их межимперского соревнования. Таким образом, трансфер концепции национализма должен рассматриваться в контексте формирования представления о Российской империи как об Impeium inter pares (равноправном члене клуба великих держав), обуславливающим специфику мышления элит в рамках цивилизационного дискурса. Во многом именно спецификой понимания и отношения к «европейскости» политической и интеллектуальной российской элиты, обусловлена конечная разница их воображения «национального».
В ходе изучения националистической концепции С.С. Уварова, во- первых, необходимо признать сложность этого конструкта, представленного сплавом как европейских, так отечественных идей и концепций, во-вторых, оппонирующее ее положение по отношению к другому, более раннему националистическому дискурсу. Это обязывает изучать «теорию официальной народности» в связи с ситуацией обусловившей ее появление, т.е. кризисом, предшествующего франкоязычного дискурса. Подобную градацию предложил А. Миллер на основе анализа изменения семантики термина нация в Российской империи. В данном случае разница между франко и русскоязычным дискурсом не столько лингвистическая, сколько семантическая. В связи с этим стоит также признать, что С.С. Уваров имел дело с определенным наследием уже усвоенных категорий и образов, без анализа и учета которых сложно говорить о дальнейшем их развитии.
Еще одна сложность интерпретации заключается в относительной немногочисленности источников сколько-нибудь широко освещающих идеологию С.С. Уварова. Что закономерно повышает исследовательскую значимость анализа общественно политических взглядов автора концепции, прошедшего путь от одного из основателей общества «Арзамас» до министра николаевской эпохи. В историографии, однако, имеет место быть некоторая стигматизация образа С.С. Уварова, искажающая в свою очередь содержательную часть его идеологии.
Актуальность. В целом если проследить динамику появления подобных исследований в области националистической проблематики, включая те, что уже упомянуты, начиная с 1990-х годов, наблюдается своеобразный взрыв интереса. Их актуальность очевидна - развал Советского союза, активизация национальных движений, рост межэтнических, межнациональных конфликтов и т.д. Но даже спустя годы исследования национализма остаются востребованы. Так современная динамика центробежных и центростремительных процессов на постсоветском пространстве тесно связана с проблемой разного уровня идентичностей. Более того ситуация некоторого идеологического вакуума в самой России, неопределенности вектора ее развития, обуславливает постоянный поиск оснований внутренней интеграции и внешней ее репрезентации.
В условиях же недостаточно успешного заимствования западных либеральных идеалов в постсоветском развитии России, в сочетании с прослеживающимися внешнеполитическими амбициями восстановления России в статусе «Imperium inter pares», наблюдается повышенное внимание к консерватизму в целом и к деятельности С.С. Уварова в частности. Так выделяемые Н.А. Зверевой направления в развитии общественно-политических взглядов С.С. Уварова, удивительно консонируют современности: поиск самобытного "Я" России; совершенствование нации; определение места России в системе европейских государств; выявление путей ее исторического развития и поиска оптимальной организации общественных отношений. Этот логический ряд можно дополнить также евразийскими и специфически ориенталистскими идеями свойственные концепции С.С. Уварова, прослеживающимися в современности.
Общемировой же подъем исследовательского интереса к проблемам национализма в конце века обусловлен во многом открытием новых подходов к его изучению, связанных с постструктуралистскими теориями. К настоящему времени анализ национализма с точки зрения его дискурсивной природы позволил не только обобщить итоги более ранних исследований Э. Г еллнера, Б. Андерсона, К. Дойча, М. Г роха, но дезавуировать некоторые их положения.
Методология. Методологические основания работы соотносятся с подходами «Новой имперской истории» и транснациональным подходом изучения европейских империй, коей, очевидно, имперские элиты стремятся репрезентовать Россию. Последняя, с точки зрения указанных подходов, рассматривается как динамичное и изменчивое гетерогенное образование, стремящееся к сбалансировке внутренних противоречий с помощью института государства. Фокус исследования сосредотачивается на изучении адаптации и
рецепции, то есть выявлении витальных свойств Российской империи, ее способность воспринимать, трансформировать и использовать поступающую извне информацию. Последнее в сущности и есть механизм трансфера, обуславливающий транснациональный подход в изучении политики реформизма в Российской империи.
Постулируемое некоторыми учеными антогонистическое отношение концептов империи и национализма, преодолевается именно в рамках транснационального подхода, а также дискурсивного понимания сущности национализма. Так я исхожу из тезиса Э. Хобсбаума об обусловленности специфики раннего националистического дискурса имперскостью его субъектов, т.е. Франции, Англии, Испании, а также и России. Дефиниция «националистический дискурс» выступает одним из ключевых с точки зрении методологии понятий данной работы. Принципы его изучения соотносятся с концепцией Лакло - Муфф.
Так понятие дискурс включает в себя систему видения и интерпретации окружающего мира, а также действия людей и институциональные формы организации общества, вытекающие из такого видения. Дискурс формируется за счет фиксации определенных значений, посредством артикуляции, и упорядочивании связей между фиксированными значениями вокруг «узловых точек», своеобразных ключевых значений.
Нация выступает, таким образом, подобной «дискурсивной формацией», «беременной», по выражению А.И. Миллера, «политической структурой». Понимание же национализма как «политического использования символа нации через дискурс и политическую активность, а также как эмоции, заставляющие людей реагировать на использование этого символа» , определяет его как нового в XIX веке идеологического и мобилизационного ресурса для реализации политических целей. Таким образом, националистический дискурс в Российской империи в первой половине XIX
В силу ряда причин, не самая удачная реализация государством официальной националистической концепции в Российской империи обернулась тем, что декабристы, а позже польские националисты предъявили свое видение национализма, уже противоречащее имперской сущности государства. В свою очередь это привело к формированию более агрессивного официального националистического дискурса, попыткам государства безусловной фиксации за национализмом определенных семантических характеристик, соответствующих существующему политическому и социальному строю, ограничению остальных возможных его интерпретации.
Трансфер националистической концепции необходимо рассматривать в рамках сложившейся ситуации «борьбы» дискурсов за право наделения знаков значением, утверждения своих иерархии идентичностей и ценностей и, в конечном итоге, за возможность стать из политики объективной реальностью. В рамках исследования интересуют как те значения, что фиксирует С.С. Уваров за национализмом, так и те, что исключает в область «дискурсивности».19 А также механизмы внедрения и исключения этих значений в публичном дискурсе, включая практики, применяемые С.С. Уваровым в областях конфликта дискурсов для достижения доминантного положения. Последнее в концепции Лакло-Муфф есть «интервенция гегемонии», понимания как артикуляция, которая создаёт ясность с помощью силы, это важный элемент политической борьбы, выраженной в стремлении «натурализовать» дискурсы.
Объектом исследования выступает трансформация националистического дискурса в Российской империи в 20-40-х гг. XIX века, предметом же - идеология С.С. Уварова (в концептуальном и практическом плане).
Цель работы: реконструкция концепции национализма С.С. Уварова в ее семантическом, конструктивном и функциональном смыслах.
Задачи: Во-первых, выявить специфику сложившейся к XIX веку политической практики трансфера в Российской империи.
Во-вторых, разобрать проблему взаимодействия концепций империи и национализма в Европе в первой половине XIX века.
В-третьих, описать период «франкоязычного» националистического дискурса, предшествующего становлению концепции С.С. Уварова в Российской империи.
В-четвертых, определить те методы, практики и технологии применяемые С.С. Уваровым для конструирования «официального» националистического дискурса и утверждения его доминантного положения.
В-пятых, проанализировать триаду С.С. Уварова, семантику и генеалогию ее элементов.
Хронологические рамки исследования точно задать проблематично. Если верхняя граница, очевидно, совпадает с отставкой С.С. Уварова в 1849 г. и написанием им последних работ: «О цензуре» и «Совершенствуется ли достоверность историческая», т.е. прекращении какого-либо влияния с его стороны на дальнейшее развитие созданной им концепции. То нижняя граница обозначается рубежом XVIII-XIX вв. Так особенности националистического дискурса в Российской империи вынуждают эпизодично обращаться ко всему периоду его развития, начиная с царствования Александра I. Первые же зачатки будущей идеологии С.С. Уварова можно отнести к началу 10-х годов XIX века, представлению им проекта Азиатской Академии в 1811 г.
Историография проблемы. На протяжении длительного периода времени анализ содержания теории «официальной народности» ограничивался простой констатацией ее «реакционной сущности». Ни С.С. Уваров, ни его концепции не рассматривались в русле идеи становления русского националистического дискурса. В функциональном плане обращение к министру, его концепции в дореволюционной и советской историографии играло лишь вспомогательную роль при оценке внутренней и внешней политики России в первой половине XIX века. Однако некоторые суждения историков все же можно экстраполировать на исследовательскую проблематику данной работы.
В дореволюционной историографии одни из первых попыток критического анализа доктрины С.С. Уварова связаны с работами А.Н. Пыпина, который, собственно, и ввел в научный оборот понятие теория «официальной народности». Им же была сформулирована либерально-критическая трактовка уваровской триады, как «системы, возникшей в Австрии, в России же не подходящей под прямые условия ее быта, а потому мешающей правильному развитию ее нравственных, умственных и материальных сил». Идеология С.С. Уварова для А.Н. Пыпина определенно «не национальна». Другой позиции придерживался Л.А. Тихомиров. Он высоко оценил личность и деятельность С.С. Уварова и выразил мнение, что триада показывала российскому обществу, как следует жить «по-русски» и оттягивала губительное утверждение «полного смешения самодержавия с абсолютизмом».
Констатированная еще А.Н. Пыпином, сложность отнесения С.С. Уварова к определенной системе взглядов пролеживается далее в полярно противоположных оценках историками, как личности, так и концепции министра. Например, А.И. Герцен отметил, что при Александре I С.С. Уваров был либералом, но ко времени вступления в должность министра народного
23
просвещения стал консерватором.
С.М. Соловьев же отрицал наличие во взглядах Уварова консервативного элемента, подчеркивая, что на протяжении всей его жизни они носили неизменный либеральный характер. Позиция С.М. Соловьева нашла свое отражение в работах А.Н. Шебунина, С.Н. Дурылина, В.В. Пугачева. Анализ ими ряда источников позволил сделать вывод о приверженности С.С. Уварова к
просвещенному абсолютизма, и даже отнести его к правому крылу русского дворянско-буржуазного либерализма.24 Так А.Н. Шебунин охарактеризовал С.С. Уварова, как сторонника умеренного прогресса, «ториста», подчеркивая его близость либеральным устремлениям Александра I.25 В.В. Пугачев также отмечал прогрессивность взглядов С.С. Уварова, выраженных в стремлении к «истинному просвещению» и, в конечном счете, введению либеральных свобод.26
Однако, уже в советской историографии, в лучшем случае, историки
соглашаются с позицией А.И. Г ерцена, подчеркивая при этом беспринципность
и карьеризм С.С. Уварова. Сущность его концепции одностороннее и
поверхностно трактовалась как «реакционная формула выдвинутая ... царским
министром ... в качестве программы воспитания, в духе религиозных и
монархических идей». Распространена характеристика триады, как
ограничительной, реакционно-охранительной и не допускавшей никакого
движения вперед, ни малейших изменений в русской действительности. Редким
исключением является работа русского философа Г. Г. Шпета, написанная в
20-е годы XX веке. Автор впервые обратил внимание на связь, существующую
между идеологической программой С.С. Уварова и идеями немецкого романтизма начала XIX века.
Попытки С. Б. Окунь в конце 50-х годов более подробного изучения концепции С.С. Уварова, опять же, сводились к жесткой критике. Националистической концепции и механизмам ее внедрения посредством образования и цензуры давались такие эмоциональные определения как:
«квасной патриотизм», «пьяный угар официальной народности» и др. Более того автор во многом приравнивает взгляды и деятельность в области просвещения А.Н. Голицына и С.С. Уварова, как находящихся в одном русле реакции. Можно предположить, что в целом негативное восприятие советской наукой всей политической системы эпохи Николая I, позволяло исследователям не углубляться ни в тонкости политического курса, ни в различия в политических взглядах и деятельности сановников. Собственно уже в начале 1970-х годов официально признавалось, что «в советской историографии «теория официальной народности» изучена слабо».
С середины 1980-х годов в отечественных исследованиях появилась тенденция нового прочтения николаевской эпохи, а также стремление понять ее психологию, «дух времени». Н. Я. Эйдельман, подчеркивает неоднозначность теории «официальной народности», рассматривая ее как попытку отыскать баланс в сложной внутриполитической обстановке 30-х годов: «множество существенных фактов говорит о колебаниях нового правительства между репрессиями, жестким курсом и попытками реформ». Н.И. Цимбаев рассматривает «отчетливо сформулированную и внедряемую в русское общество идеологами николаевского царствования Сперанским, Блудовым и Уваровым» идею «противопоставления России и Европы», как попытку утверждения самобытного исторического пути России в Европе - своеобразный компромисс национального видения государства и либеральной общественности. А.А. Левандовский же подчеркивает органичность появления концепции, рассматривая ее как закономерное следствие развития общественного самосознания, а не только навязанный властью конструкт: «идеи, составляющие суть этой теории, можно отыскать и в XVIII - начале XIX
вв.» 
Идеи, высказанные исследователями 80-х годов, а также некоторые более ранние, были развиты и переосмыслены на рубеже XX-XXI веков. Так, начиная с 90-х годов, идеология С.С. Уварова рассматривается в контексте актуализирующейся националистической проблематики, и с позиций соответствующей методологии. Триада С.С. Уварова становится объектом интереса множества научных дисциплин от историков до филологов. А. Л. Зорин, развивая идеи Г. Г. Шпета, рассматривает идеологию С.С. Уварова в контексте общеевропейского интеллектуальной пространства. Коннотация триады С.С. Уварова, как попытки «эмансипации» России в Европе, идея, обозначенная еще исследователями 80-х годов, у А.Л. Зорина тесно переплетается с влиянием Фр. Шлегеля и ориенталисткими идеями министра. Э.Д. Фролов, проанализировавший уваровскую теорию культуры и его деятельность в области образования, приходит к аналогичному выводу, называя министра «столпом отечественного ориентализма и неоклассицизма».
Не менее интересен лингвитсический анализ А.Л. Зорин, проведенный в отношении, обнаруженного им, Первого меморандума Уварова Николаю I. Его исследования позволили по-новому раскрыть семантику элементов триады. Некоторые выводы А.Л. Зорина, однако, подверглись критике со стороны другого исследователя М.М. Шевченко. Отрицая во многом влияние немецкого романтизма, М.М. Шевченко указывает на местную генеологию триады, как перефразированного военного девиза «За Веру, Царя и Отечество!». Подобный вывод также не видится убедительным, элементы триады и девиза несут определенно разную смысловую и функциональную нагрузку. Также
М.М. Шевченко склонен соглашаться с позицией высказанной еще А.И. Герценом, отрицая своеобразие либеральных взглядов С.С. Уварова на посту министра. С такой позицией М.М. Шевченко не согласна уже Н.А. Зверева, прослеживающая в своей кандидатской диссертации эволюцию взглядов С.С. Уварова с 10-х по 40-е гг. XIX века.
Среди редких работ, последовательно анализирующих эволюцию доминирующего националистического дискурса и затрагивающих концепцию «официальной народности», можно назвать сборник статей А.И. Миллера «Империя Романовых и национализм» и сборник лекций «Истинно русские люди. История русского национализма» А. Тесля. Но и эти исследования, однако, нельзя назвать исчерпывающими. Так как ограничение авторами процесса формирования националистического дискурса в Российской империи рамками XIX века далеко не очевидно, хотя об этом свидетельствует отсутствие его артикулировнной вербальной формы в XVIII веке. Отдельные исследования, направленные на анализ визуальных источников, объясняют эту ситуацию не отсутствием соответствующего дискурса вообще, но доминированием скорее визуальной его части. Так категории русской и имперской идентичностей обнаруживают в иконописи, архитектуре, гравюре, военном лубке, живописи, церемониале и т.д.
В зарубежной историографии необходимо выделить, прежде всего, работы Н. В. Рязановского и Ц. Х. Виттекер. Книга Рязановского «Николай I и официальная народность в России 1825 - 1855», написанная автором еще в 50-х гг. XX века, до сих пор остается актуальной. Автором дан, возможно, наиболее полный анализ «Проекта Азиатской академии» С.С. Уварова, в котором последний изложил свои взгляды на место России на евразийском пространстве. Логика этих взглядов у Н.В. Рязановский органично сочетается с триадой, как символом политического существования Российской империи.
Ц.Х. Виттекер в своем исследовании, посвященном основным этапам биографии графа С. С. Уварова, как и Н.В. Рязановский, признавала националистическую подоплеку уваровской формулы, однако трактовала ее как «чётким символом нежелания и неспособности царизма к переменам, враждебности...к западным идеям». Также небезынтересен подход американского историка Р. Уортмана, который рассматривает создание официальной доктрины в контексте оформившегося в николаевское царствование династического сценария. Одним из последних же исследований по данной проблематике является работа Р. Пайпса «Сергей Семенович Уваров: жизнеописание» 2013 г. Автор последовательно
анализирует деятельность С.С. Уварова на разных периодах его жизни. Р. Пайпс во многом подытоживает начавшийся в 80-х процесс пересмотра роли С.С. Уварова в истории Российской империи, в том числе, как «архитектора» русского национализма.
Источниковая база исследования. Использованные в работе источники можно разделить на четыре группы, отличающиеся друг от друга происхождением, целью создания и характером содержащейся в них информации.
Первая группа - доклады и записки императорам Александру I и Николаю I. Так наиболее раннее упоминание триады С.С. Уварова относится к «Письму Николаю I» 1832 г., более полно развернута концепция в его записке императору «О некоторых общих началах могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения» 1833 г. Обзорные доклады С.С. Уварова по положению дел в подведомственной ему организации, широко освещающие перспективу и ретроспективу его деятельности,
представлены докладами «Десятилетие Министерства народного просвещения 1833-1843 гг.», «Обозрение управления Министерством народного просвещения 1849 г.». Небезынтересны также доклады С.С. Уварова «О цензуре» 1848 г. и «О преподавании истории относительно к народному воспитанию» отражающие тактики его идеологии. Нельзя не упомянуть «Доклад Императору Николаю I о славянстве». Для выявления специфики трансфера нацоналистической концепции также были привлечены аналогичные записки императору Александру I Н.М. Карамзина - «Мнение русского гражданина» 1819 г. и «Записка о древней и новой России».
Вторая группа - научно-публицистические труды. Специфику взглядов С.С. Уварова на европейскую цивилизацию, а соответственно места в ней Российской империи, можно проследить в таких работах как «Проект Азиатской Академии» 1811 г., «О временах предшествующих Гомеру». Нельзя не упомянуть работы С.С. Уварова «Общий взгляд на философию Словесности» 1840 г., «Совершенствуется ли достоверность историческая» 1849 г.
Третья группа источников относится к периодической печати. Наибольший интерес представляет созданный в 1833 г. С.С. Уваровым «Журнал министерства народного просвещения», в частности опубликованная там «Первая лекция господина Гизо из читанного им курса истории европейского гражданского образования» 1834 г., чей перевод и редакция предоставляют возможность полнее раскрыть применяемые С.С. Уваров дискурсивные практики. Также из журнальной публицистики представляют интерес как «проуваровские» статьи в журналах «Телескоп», М.П. Погодина «Об отношении Польши и России» и Н.И. Надеждина «Европеизм и народность в отношении к русской словесности», так оппонирующие ему, например, опубликованные в том же «Телескопе» «Первое философское письмо» П.Я. Чаадаева.
Четвертую группу составляют эпистолярные источники. Первым делом, конечно, стоит упомянуть воспоминания самого С.С. Уварова «Литературные
воспоминания» 1851 г., а также отрывки из его венского дневника
опубликованные С.Н. Дурылиным, в работе «Госпожа де Сталь и ее русские отношения». Определенный интерес представляет дневник А.В. Никитенко, цензора под началом С.С. Уваров, и работа «Былое и думы» А.И. Герцена.
Пятая группа источников - законодательные. На материале проектов государственного преобразования М.М. Сперанского, Н.Н. Новосильцева, декабристов П.И. Пестеля и Н.М. Муравьева, представляется возможным реконструировать проекты русской нации франкоязычного дискурса.
Купить