ПРАЗДНОВАНИЕ ДНЯ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ В КОНТЕКСТЕ ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО ИДЕОЛОГИЧЕСКОГО ДИСКУРСА (НА МАТЕРИАЛАХ Г. ТОМСКА)
|
Аннотация 2
ВВЕДЕНИЕ 5
1. ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСКУРС ЭПОХИ: ГРАНИЦЫ, КОНЦЕПЦИИ И ЛОГИКА ПОНЯТИЙ 23
1.1. Юрчак и Хамфри: взаимодополняемость при разных основаниях 23
1.2. Языковая диглоссия. Контекст практик обличения и лицемерия 30
1.3. Теоретические основания и базовые понятия 36
2. ОСНОВНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ПРАЗДНОВАНИЯ ДНЯ ОКТЯБРЬСКОЙ
РЕВОЛЮЦИИ В ТОМСКЕ 42
2.1. «Новая жизнь рождает новые песни»: праздники «переделанного» мира 42
2.2. «7 ноября - красный день календаря»: основные пункты описания 51
2.3. Как проходила подготовка к «важнейшему революционному празднику»? 54
2.4. Юбилей и «завышенные» планы 68
2.5. Демонстрация. Конструируемые антиструктуры 80
2.6. «Ну почему я, дурак, печенье не покупал»: Октябрь и Перестройка 89
3. ДЕНЬ ОКТЯБРЯ ПОСЛЕ СССР 97
3.1. Что случилось с Октябрём? 97
3.2. Купание «красного меня»: смыслы Октября сегодня 104
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 113
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 120
ПРИЛОЖЕНИЯ 133
Приложение 1. Фотографии 133
Приложение 2. Архивные материалы 142
Приложение 3. Интервью 146
ВВЕДЕНИЕ 5
1. ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСКУРС ЭПОХИ: ГРАНИЦЫ, КОНЦЕПЦИИ И ЛОГИКА ПОНЯТИЙ 23
1.1. Юрчак и Хамфри: взаимодополняемость при разных основаниях 23
1.2. Языковая диглоссия. Контекст практик обличения и лицемерия 30
1.3. Теоретические основания и базовые понятия 36
2. ОСНОВНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ПРАЗДНОВАНИЯ ДНЯ ОКТЯБРЬСКОЙ
РЕВОЛЮЦИИ В ТОМСКЕ 42
2.1. «Новая жизнь рождает новые песни»: праздники «переделанного» мира 42
2.2. «7 ноября - красный день календаря»: основные пункты описания 51
2.3. Как проходила подготовка к «важнейшему революционному празднику»? 54
2.4. Юбилей и «завышенные» планы 68
2.5. Демонстрация. Конструируемые антиструктуры 80
2.6. «Ну почему я, дурак, печенье не покупал»: Октябрь и Перестройка 89
3. ДЕНЬ ОКТЯБРЯ ПОСЛЕ СССР 97
3.1. Что случилось с Октябрём? 97
3.2. Купание «красного меня»: смыслы Октября сегодня 104
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 113
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 120
ПРИЛОЖЕНИЯ 133
Приложение 1. Фотографии 133
Приложение 2. Архивные материалы 142
Приложение 3. Интервью 146
Период поздней истории СССР в последние годы стал неотъемлемой частью исследовательского интереса в различных научных направлениях и контекстах: от историков и социологов до философов и антропологов; от рассмотрения биографий отдельных личностей эпохи до изучения дискурсивных и конвенциональных практик. Различные исследовательские подходы используют всевозможные стратегии актуализации изучаемого материала. Консервативная часть научного сообщества продолжает проводить аргументацию посредством обращения к тезису о неизбежной взаимосвязи между прошлым и настоящим, которая вписывается в «объективные законы истории». Противники подобного подхода справедливо критикуют и принцип объективности в историописании, и возможность определения будущего через прошлое, а также множество других крайне дискуссионных утверждений. В настоящем исследовательском контексте более важным представляется сконструировать не максимально точную и детализированную модель празднования седьмого ноября в рамках классического принципа историзма, а попытаться понять генеалогию смысла изучаемого феномена посредством допущения, что даже статичная дискурсивная система обладает некоторыми элементами, позволяющими назвать сложившуюся ситуацию процессом.
Зачем вообще нужен этот текст?
Трудно ответить на этот вопрос определенно. Пожалуй, необходимы примеры, которые способны погрузить нас в контекст ответа.
Во-первых, совсем недавние события, произошедшие 9 мая нынешнего года на Пушкинской площади в Москве. Речь идёт о задержании депутатов Мосгордумы от КПРФ, которые пытались провести несогласованную акцию в честь 75-летия Победы, на основании обвинения в нарушении режима самоизоляции. По разным данным задержаны от 4 до 12 человек, в том числе депутаты Мосгордумы от КПРФ (Николай Зубрилин, Павел Тарасов, Виктор Максимов, Олег Шереметьев) . Депутат Госдумы от КПРФ Валерий Рашкин так охарактеризовал произошедшее: «Решили пройтись. Мирно, без оружия. Ну и... Как её назвать теперь, не знаю. Полиция периода 41-ого - 45-ого... Не дала возможности даже пройти два шага. Это возможность передвижения» . По данным Медузы помимо красных флагов и плакатов, посвященных Дню Победы, участники мероприятия использовали оппозиционные лозунги, например: «Подняли [красный флаг] над Рейхстагом, поднимем над Кремлем» .
Во-вторых, события вокруг Шиеса и возможность строительства мусорного полигона. Протестные настроения, связанные с этим процессом, наиболее мобилизовались летом - осенью 2019 года. Проявлениями таких акций были митинги против ввоза мусора в Шиес, которые были организованы в Сыктывкаре местным отделением КПРФ. Помимо коммунистов оппозиционно выступили и другие участники негласной коалиции: представители националистических воззрений, а также экологические активисты. Большая часть лозунгов мероприятий была экологически ориентирована (например: «Я за чистое будущее своих детей!!!») , однако также довольно существенной составной частью была анти-столичная риторика и высказывания радикально оппозиционного характера, призывающие к непосредственным действиям (например, «Налоги в республику, мусор в Москву», «Московские отходы - на Рублёвку в огороды!» или наиболее любопытное - «Правительство в отставку!» ).
В-третьих, ещё более локальный пример, связанный с конфликтом между депутатами Саратовской областной думы, который произошел во второй половине апреля 2020 г. Полагаю, что не стоит вдаваться во все подробности этого инцидента, поскольку деталей слишком много. Следует отметить следующий факт - депутат от КПРФ Николай Бондаренко был лишен слова, а также исключен из состава мандатной комиссии (кроме того, четырём коммунистам было вынесено предупреждение). Сам Бондаренко охарактеризовал случившееся желанием председателя думы превратить происходящее на заседаниях в «тихое болото» .
Что общего у этих событий?
Ответ на этот вопрос на поверхности - оппозиционная риторика, которая в нынешних кризисных реалиях выглядит довольно радикальной. На наш взгляд, сложно отрицать, что подобные проявления антиправительственных действий со стороны коммунистических политических сил пять или десять лет назад было довольно трудно представить. А если они имели место быть, то скорее их можно охарактеризовать как одну из сторон «Коммунистического кентавра» (как была описана КПРФ изданием «Republic») - конформизм . Действительно, партия начала терять позиции ещё после президентских выборов 1996 г., но это было только начало упадка, который существенно усугубился в начале 2000-х. Конформистские воззрения продолжали углубляться на протяжении более 15-ти лет . Описанные примеры позволяют усомниться в том, что лоялистская позиция КПРФ актуальна и сегодня. Дело осложняется ещё и тем фактом, что элементами коммунистического дискурса сегодня пользуются не только члены официальной партии (наследницы КПСС), но ещё и довольно маргинальные и специфические сообщества, обоснования мыслей которых у кого-то вызывают смех / гнев, а у кого-то желание вступить в ряды таких организаций / групп (ярким примером таких объединений являются представители так называемой хаотичной группы «Граждане СССР» или «Национально-освободительное движение» ). Все указанные сообщества в последние несколько лет более открыто высказывают свои позиции и идеи посредством сети Интернет и некоторых количеств собраний / митингов и т. д. Несмотря на дифференциацию интересов, у них есть несколько общих идеологических элементов, которые свободно могут консолидировать все эти сообщества.
При чём здесь празднование Октября?
Именно Октябрьская революция отчасти является точкой притяжения для названных движений. Безусловно, для НОД она имеет гораздо меньшее значение, чем для партии. Но, так или иначе, революция представляет собой общее значимое событие, коммеморативное воплощение которого в последние годы всё больше наполняется смыслом, поскольку каждая новая годовщина в последние 15 лет увеличивает количество участников «вспоминания». Также увеличивается и дифференциация празднующих. Например, помимо указанных политически ориентированных групп на демонстрациях (точнее сейчас их официально называют «митингами»), можно встретить и рядовых граждан, у которых появляется право на высказывание своих идей и переживаний. Тем не менее, зачастую они выглядят довольно неоднозначно. Однако, более подробное описание этого феномена осуществлено в третьем разделе этого текста. Но сейчас стоит отметить: пожалуй, довольно трудно отрицать актуальность одной из важнейших сакральных дат и её вспоминания в контексте политической активности коммунистического движения в последние годы.
Именно из такой постановки актуальности вполне возможно вывести основную проблему данной работы. В центре внимания вопрос - можно ли сказать, что современные коммеморативные акты, сконфигурированные вокруг Октябрьской революции, генеалогически имеют основания в практиках вспоминания в эпоху позднего СССР?
Новизна этой работы связана с состоянием историографии исследуемой тематики. Безусловно, на сегодняшний день существует ряд научных работ советских праздников. Однако, он носит слишком фрагментарный характер (об этом в пункте об историографии). К тому же, текстов, посвященных анализу региональной специфики коммеморативных практик ещё меньше, соответственно, тексты о сибирских тенденциях позднесоветских торжеств (тем более, демонстрации 7 ноября) встретить достаточно проблематично.
Объектом исследования являются коммеморативные нарративы относительно позднесоветского феномена годовщины Октября, а также практики его празднования. При подобном понимании объекта исследования предмет можно обозначить как логическую взаимосвязь политических и повседневных практик в разные эпохи в контексте вспоминания революции.
Цель работы - (ре)конструировать основные тенденции празднования Октябрьской революции в позднесоветском обществе для того, чтобы проследить их динамику до современного политического контекста.
Достижение данной цели требует решения нескольких задач:
а) определить общую методологическую рамку и понятийный аппарат в контексте особенностей исследуемого сюжета;
б) изучить принципы формирования коммеморативного образа Октябрьской революции, которыми руководствовались партийные элиты города Томска и области в целом;
в) описать общие базовые элементы из собранного полевого материала, которые связаны с воспоминаниями о советском прошлом и основными элементами идеологического дискурса в позднем СССР;
г) проанализировать полученные результаты для того, чтобы проследить динамику празднования коммунистическими движениями сегодня.
Хронологические рамки исследования разделены на два периода: 1968-1991 гг. и 1992-2020 гг. Выбранные рамки условны. В решении проблемы нижней границы мы ссылаемся на безусловного авторитета в области исследований позднесоветской эпохи - А. Юрчака. Говоря о постсталинском периоде советской истории, он выделяет два периода: оттепель и застой, символической границей между которыми был ввод советских войск в Чехословакию летом 1968 г. К тому же, в контексте разделения эпох довольно любопытно, что 1967 год был юбилейным (50 лет Октябрьской революции). В таком смысле, нижняя граница исследования является началом десятилетнего цикла (обновления - (ниже, мы вернемся к этому термину, обсуждая феномен «юбилейных годов»)). С другой стороны, верхняя дата выглядит ещё более странно. Почему именно 1991 год? Дело в том, что до года распада СССР включительно, мы искали особенности советского типа вспоминания и исторической политики; а после этого периода речь скорее идет об идеологических репрезентациях различных политических субъектов в контексте коммунистического дискурса. Учитывая начало довольно печальной эпохи в российской истории (речь скорее о разрушении повседневности и банальных человеческих нуждах, а не с политической точки зрения), 1991 год просто не мог ни стать разделительной линией между двумя пластами исследуемого материала. Второй выбранный период (1992-2020 гг.) определен спецификой этого исследования, поскольку в качестве подготовки задела для дальнейшей научной работы, анализируются изменения специфики празднования Октября в постсоветском контексте.
Территориальные рамки - преимущественно город Томск, но некоторые примеры, особенно ярко характеризующие какое-либо идеологические практики, были взяты из городов и районов области.
Методологическая база исследования представлена определенным спектром подходов и принципов. Необходимо отметить общенаучные методы работы с информацией, которые так или иначе актуальны для любого текста (хотя часто авторы работ просто пропускают этот пункт, поскольку он само собой разумеющийся) - индукция, дедукция, классификация, синтез, систематизация и т. д. Невозможно также ни отметить специальный исторический метод, который наиболее релевантен в контексте этой работы: историко-сравнительный, который используется посредством нестрогих аналогий, поскольку логическое сравнение элементов различных эпох по устойчивым признакам невозможно. В нашем случае речь скорее идёт о вариационном сравнении, поскольку для настоящего текста принципиальным является конструирование множественных форм определенных идеологических практик и ритуалов . Учитывая особенности тематики данного исследования, некоторой опорой для написания текста был принцип историзма. Хотя, как уже было отмечено в первом абзаце этого текста, нас скорее интересует генезис форм и практик идеологических репрезентаций и коммеморативных актов, но без поиска каких-либо устойчивых закономерностей в связи между «прошлым - настоящим - будущим». При таком переформулировании принципа историзма, этот исследовательский подход можно обозначить как генеалогию (но об этом ниже).
Если немного отойти от формального описания методологии настоящей работы, следует констатировать тот факт, что остальные актуальные идеи скорее являются теоретическими принципами, а не непосредственным руководством к действию с очень строгими рамками возможных предпринятых шагов. Как можно было уже увидеть в предыдущей части текста, некоторый уклон в терминологической базе отправляет нас в довольно спорную (и одновременно притягательную) область историописания - memory studies. Базовое понятие, которое мы позаимствовали из аналитического аппарата М. Хальбвакса , но скорее уже в переработке Я. Зерубавеля - коммеморация, которое является всеми возможными многочисленными способами закрепления, сохранения и передачи памяти о прошлом . Учитывая всю дискретность этого исследовательского направления, мы полагаем, что для этого текста меньшую роль играет дискуссия относительно взаимоотношений между памятью и историей (историческими исследованиями), а также вопрос применительно к «называнию» общей логической структуры памяти в общественных пространствах (будь то коллективная, социальная, историческая или же культурная память) . Важнее выделить принципиальные основания для дальнейшего написания текста в векторе очень широкого спектра подразделений области memory studies. И в этом смысле, довольно принципиальной является дихотомия экстернализации / интернализации, которая была описана А. Ассман, используя термины М. Райнера Лепсиуса. Под экстернализацией понимается «договор об умолчании» недавнего «нацистского прошлого», а интернализация означает отказ от этого молчания, и попытка вывода противоречий относительно принятых механизмов вспоминания в поле публичного обсуждения. В исследовании Ассман особое значение имеет «поколение 1968 года», которое стало символическим разделителем между «коммуникативным умолчанием» о недавнем прошлом и строгим его осуждением / переосмыслением новым поколением (в отличие от «родительского») . Облаченный Ассман в теоретическую рамку феномен мемориальной культуры ФРГ после Второй мировой войны отлично иллюстрирует дихотомическую логику расхождения исследовательских стратегий в области изучения памяти, которая расширяется посредством увеличения исследовательских направлений в memory studies.
Во-первых, речь идёт о ностальгическом восприятии «индивидуального» и «коллективного» прошлого в их синтезе. Этим вопросом занималась С. Бойм. К сожалению, её текст до сих пор оставляет перед автором работы «белые пятна» в этом исследовательском направлении, но связано это скорее со сложностью чтения текста, который гармонично в себе сочетает философский, антропологический и художественный стиль описания изучаемого феномена. Вполне возможно (и мы сохраняем в это веру), что именно таким должен быть антропологический текст, поскольку попытка кому-либо объяснить (проинтерпретировать или «перевести») отдельно взятый феномен или специфику культуры в целом, требует многовариантного пути эклектичности сборки тезисов (в таком смысле, наиболее жизнеспособным является пример Р. Розальдо и «отрубленной головы»). Но стоит выделить фундаментальное деление ностальгического вспоминания на «реставрирующую» и «рефлексирующую» . Но об этом феномене, более подробно пойдёт речь в третьем разделе настоящей работы, когда мы будем говорить о современном контексте вспоминания Октябрьской революции в частности и советской истории в целом.
Во-вторых, забвение. В нашем случае речь о забвении пойдёт в меньшей степени, но следует отметить принципиальный момент конструирования забвения, о котором говорил П. Рикёр. Задавая вопрос «почему нарушения памяти заведомо являются искаженными формами забвения?», он говорит об опосредующей функции рассказа. Дело в том, что, используя принципиальные формы рассказа, память не имеет возможности включить в своё хранилище максимум информации, тем более, ещё меньшая её часть способна быть репрезентируемой. В этом смысле, «идея всеобъемлющего рассказа неосуществима в перформативном смысле». Феномен избирательности забвения также осложняется посредством идеологизации памяти, которая и определяет нарративную конфигурацию значений вспоминания. «Стратегии забывания непосредственно соотносятся с такой работой конфигурации: всегда можно рассказать по-другому, о чем-то умалчивая, смещая акценты, различными способами рефигурируя участников действия, как и контуры самого действия» . Именно бесконечное наслоение пластов забвения и вспоминания представляют собой довольно сложный и малодоступный для исследователя процесс. Но в этой работе речь о забвении скорее пойдёт крайне опосредовано, но с надеждой дальнейшего более основательного разворачивания этого сюжета.
В-третьих, направление в memory studies, которое по своей логике, практически является основанием для двух, представленных выше, исследовательских направлений, поскольку фактически является точкой отсчёта для генезиса ностальгических идей и забвенческих тенденций - травма. Безусловно, споров вокруг того, что есть «травма» достаточно в академических трудах (принципиальные вопросы: как с ней работать, и не является ли это понятие примером того, как выдают желаемое за действительное). Также это направление имеет довольно широкий спектр всевозможных подходов к изучению «травмы» и «памяти»: естественно-научные исследования в биологии; психоаналитические концепции; социокультурная интерпретация травматического опыта. Пожалуй, таким вводным текстом историографической направленности, идеально подходящим для погружения в реальность «исторической травмы», можно назвать статью К. Карут, который позволяет усвоить запаздывающую структуру травматического опыта, поскольку разуму не под силу осознать события критического толка в момент их совершения; поэтому полнота самого травматического опыта разворачивается только в процессе формирования запаздывающих структур и их давление на субъекта . Кроме того, для настоящей работы значимыми являются концептуальные изыскания Дж. Александер и его конструктивистское понимание природы травмы, которая может быть наделена элементами «катастрофы» не в соответствии с произошедшей «действительностью», а посредством коллективного «воображения», способного приписать некоторому событию исторического прошлого характер травматичности . Важными для этого текста также представляются доводы П. Штомпки, основная идея которого сводится к деструктивности эффекта травматического опыта, приводящего к «патологии агентства» («Явление, обозначенное как травма, вызывает ответные реакции, основанные на способности агентства к дальнейшему социальному изменению» .
Также можно было заметить по предыдущему тексту, что не менее распространённым понятием в контексте данной работы является понятие «дискурс». К сожалению, «дискурс анализ» в современном состоянии исторического или антропологического описания скорее можно охарактеризовать как подход, испытавший на себе всю мощь «аналитической инфляции». Пожалуй, чтобы никого не обидеть, не стоит приводить примеры работ, в которых наиболее красноречиво прослеживаются основания этого феномена. К тому же, с одной стороны, мы склонны полагать, что это исследование не лишено некоторых элементов такого негативного воздействия популяризации анализа дискурса. Но, с другой стороны, конечно крайне значимо сказать о понимании дискурса и его анализа, которое мы позаимствовали из теоретических текстов, для конфигурации общих смежных феноменов и их значений по отношению к дискурсивным практикам. Безусловно, авторитетных позиций по поводу стратегии анализа дискурса на сегодняшний день можно найти довольно много. В нашем случае знакомство с дискурс-анализом на непосредственном примере, связанным с советским прошлым, началось с работы А. Юрчака. Но о его тексте речь пойдёт немного позже. Важно отметить теоретические позиции, которые в том числе и повлияли на идеи Юрчака, а, соответственно, и на этот текст. Стоит выделить некоторую схожесть в общей конфигурации понятий его исследования с теорией дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф. Они идентифицируют дискурс как структурную совокупность различий: «В результате артикуляционной практики человек получает возможность конфигурировать систему в её различных местах. Именно эта система различных локаций называется дискурсом» . Дискурс формируется вокруг «узловой точки», которая, посредством логики дифференциации и логики эквивалентности, задаёт определенные идентификационные характеристики для «плавающих» означающих (которые не имеют значения вне «центра» самого дискурса), то есть «фиксирует» их. Важно понимать различие между дискурсивностью и дискурсом: дискурсивность основывается на факте того, что идентичности (объекты, субъекты, технологии и т. д.) появляются исключительно «реляционно». То есть, только по отношению к чему-либо другому социальная идентичность наполняется значением. Но указанный тип «отношения» к другому не обязательно должен иметь системный характер. Соответственно, отличие между дискурсивностью и дискурсом есть дифференциация между «плавающими» и «фиксированными» (или частично фиксированными) означающими . Стоит отметить, что идея «сборки» «плавающих» означающих вокруг «узловой точки» (что и есть дискурс в самой логике концепции), которая стала центральной для теории Лаклау и Муфф, была переработана из позиции, которую предложил С. Жижек посредством дополнения идей Ж. Лакана. Но для Жижека принципиального значения не имеют гегемонистические и антагонистические тенденции, конструируемые в тех или иных типах дискурса. Скорее, параметр символической идентификации («идентификация с самим местом, откуда мы смотрим, откуда при взгляде на самих себя мы кажемся себе привлекательными») позволяет выводить из дискурсивного пространства структурированные «пристежкой» (или «нулевым означающим») нарративы, связывающие в цепочки «эквивалентности» «плавающие» означающие . Взаимосвязь двух представленных (крайне кратко) позиций не вызывает сомнений, хотя бы потому что указанные авторы довольно активно развивали идеи друг друга в различных плоскостях. В этом тексте не слишком хотелось бы говорить про взаимосвязь и преемственность «теории дискурса» Лаклау и Муфф по отношению к «деконструкции» и «логики дополнения» Ж. Деррида, поскольку автор этого текста обладает чересчур дилетантским взглядом на его философские воззрения и слишком мало разобрал его творческого наследия. Скорее более важно другое крыло, сформировавшее указанную теорию - идея дискурса и генеалогия М. Фуко . Это исследовательское направление не менее проблематично для усвоения, чем идеи Деррида или Жижека. Понимание его позиции относительно генеалогического метода ещё более интуитивно, чем идеи других представленных авторов, но важно понимать, что генеалогия позволяется исследовать развитие практик во времени и их точки пересечения (но более подробно об интеграции метода Фуко см. в последнем пункте первой главы, в которой осуществляется попытка логической компиляции общетеоретических оснований работы в контексте сюжетных рамок).
Разумеется, в этом тексте мы не могли бы обойтись без антропологических методов и принципов исследования. Изначально стоит отметить использованные способы интервьюирования: 1) нарративное интервью (в рамках которого исследователь получает мысли информанта в виде полуструктурированного интервью, в контексте заранее обозначенной хронологии интересуемых событий); 2) глубинное интервью (как правило, серия интервью, в рамках которой на каждом этапе получения нарративных сведений, выделяются «ключевые акторы» (в виде общих структур мыслей), на основании которых выстраивается последующее интервью в виде обсуждения с информантом выделенных механизмов).
Остальную часть антропологической теории следует также обозначить в виде принципов конструирования выводов разбираемых кейсов, которые соотносятся с особенностями дисциплины. Безусловно, работа не могла обойтись без наследия британской социальной антропологии. Во-первых, речь идёт об общей теории ритуального действия В. Тёрнера, в которой антрополог описывает дихотомическую основу любого ритуального процесса (структура - антиструктура (коммунитас)). Во-вторых, рассуждения Р. Фёрса , в контексте гипотетического изучения современного ирландского общества, смысл которых сводится к тому, что для исследований такого особого мира (Ирландия простой пример) необходимы демограф, экономист, историк, социолог, политолог и психолог. Но где тогда в таком случае может найти себе место антрополог? Антрополог изучает «текущую повседневную жизнь людей, особенно в её наиболее интимных аспектах». В этом смысле, важна также критика Фёрса относительно механизма «наблюдения», поскольку он предлагает крайне любопытную мысль о том, что объектом антропологического исследования не может быть общество, сообщество, культура, один отдельно взятый человек и т. д. (вероятно, именно поэтому объект этой работы выглядит довольно хаотично / нестандартно). Скорее, «материалом для наблюдения» является человеческая деятельность. Главный способ того, каким образом возможно постичь реальность - это распознать основные пункты значений множества составляющих контекста: «Изучая поведение, антрополог работает посредством контекстуализации. ... Контекст сопутствующих обстоятельств позволяет ему увидеть цель деятельности и придаваемую ей ценность - то есть качественные характеристики того взаимоотношения, которое выводится из наблюдений» . В таком же направлении рассуждает и К. Гирц, предлагая антропологическому сообществу метод «насыщенного описания». Хотя, на наш взгляд, заимствованное наименование Г. Райла, в контексте переосмысления Гирца, является скорее не методом, а принципом, развивающим, в том числе, и идею Фёрса о контекстуализации. Насыщенное описание фактически раскрывает идею относительно того, что должен делать антрополог и для чего - необходимо исследовать «стратифицированную иерархию наполненных смыслом структур, в контексте которых можно моргать, подмигивать, делать вид, что подмигиваешь, передразнивать, репетировать передразнивание, а также воспринимать и интерпретировать эти действия, и без которых все эти действия (включая и ничего не значащее морганье, которое как категория культуры в такой же степени не подмигивание, в какой подмигивание является не морганьем) не будут существовать, независимо от того, что кто-то будет делать или не делать с веками своего правого глаза» .
Историографию исследования довольно проблематично отделить от методологической базы, поскольку все представленные позиции так или иначе переосмысливаются, переконфигурируются в текстах, которые будут представлены ниже. А значит переформулируют и обновляют (с разной степенью значимости) все те принципы и методы, которые были описаны ранее. Поскольку специфика работы требует строгой структурированности, то пришлось сделать определенный выбор, который вполне может казаться спорным. Первая группа текстов - работы, в которых исследовались основные принципы функционирования позднесоветского идеологического дискурса, его репрезентаций и идеологические практики. Было решено эти тексты более детально проанализировать в первых двух пунктах следующей главы, поэтому не будем более подробно на них сейчас останавливаться .
Вторая группа - исследования позднесоветских праздников. В первую очередь следует отметить, работу М. Рольфа, который описал обширный материал, посвященный советским праздникам (дню Октября, Первомаю и др.). Один из выводов работы связан с понятием феноменом «новой социалистической обрядности», которая в 1960-е гг. привела к тому, что праздничный ландшафт дифференцировался и диверсифицировался по различным критериям . Но проблема этой книги по отношению к настоящей работе - немного иной спектр временной ориентации, поскольку кейсы разбираемые Рольфом скорее направлены на изучение праздников раннего советского периода. Другим примером исследования является диссертация С. Н. Шаповалова, который проанализировал советские традиции празднования важнейших дат на протяжении всей советской истории. В исследовании автор описал послевоенную модель советского праздника, которая включала в себя официальные мероприятия и народные гуляния, которые «создавала неповторимую атмосферу, характерную для советских праздников». Такая модель была типичной для всей страны, включая Краснодарский край и Ростовскую область, на материалах которых базировался текст . Остальные исследования носят скорее фрагментарный характер изучения материалов позднесоветских торжеств, но от этого не в коем случае не снижается их эвристический потенциал. В этой работе можно встретить довольно много трудов, которые были изданы «Новым литературным обозрением» в виде книг или статей в журналах. Выделим некоторые исследования для примера. Стоит упомянуть о тексте Д. Г. Горина, в котором он отметил очень важную деталь, что смена одних торжественных дат на другие, не меняет базовые структуры культурной логики, которая основана на сакрализации определенных исторических феноменов ; статью Е. Болтуновой, в которой описан генезис смещения приоритетов празднования (с революционных событий на память о войне) ; а также работы И. Калинина ,
В. А. Шнирельмана и Дж. Браун .
Зачем вообще нужен этот текст?
Трудно ответить на этот вопрос определенно. Пожалуй, необходимы примеры, которые способны погрузить нас в контекст ответа.
Во-первых, совсем недавние события, произошедшие 9 мая нынешнего года на Пушкинской площади в Москве. Речь идёт о задержании депутатов Мосгордумы от КПРФ, которые пытались провести несогласованную акцию в честь 75-летия Победы, на основании обвинения в нарушении режима самоизоляции. По разным данным задержаны от 4 до 12 человек, в том числе депутаты Мосгордумы от КПРФ (Николай Зубрилин, Павел Тарасов, Виктор Максимов, Олег Шереметьев) . Депутат Госдумы от КПРФ Валерий Рашкин так охарактеризовал произошедшее: «Решили пройтись. Мирно, без оружия. Ну и... Как её назвать теперь, не знаю. Полиция периода 41-ого - 45-ого... Не дала возможности даже пройти два шага. Это возможность передвижения» . По данным Медузы помимо красных флагов и плакатов, посвященных Дню Победы, участники мероприятия использовали оппозиционные лозунги, например: «Подняли [красный флаг] над Рейхстагом, поднимем над Кремлем» .
Во-вторых, события вокруг Шиеса и возможность строительства мусорного полигона. Протестные настроения, связанные с этим процессом, наиболее мобилизовались летом - осенью 2019 года. Проявлениями таких акций были митинги против ввоза мусора в Шиес, которые были организованы в Сыктывкаре местным отделением КПРФ. Помимо коммунистов оппозиционно выступили и другие участники негласной коалиции: представители националистических воззрений, а также экологические активисты. Большая часть лозунгов мероприятий была экологически ориентирована (например: «Я за чистое будущее своих детей!!!») , однако также довольно существенной составной частью была анти-столичная риторика и высказывания радикально оппозиционного характера, призывающие к непосредственным действиям (например, «Налоги в республику, мусор в Москву», «Московские отходы - на Рублёвку в огороды!» или наиболее любопытное - «Правительство в отставку!» ).
В-третьих, ещё более локальный пример, связанный с конфликтом между депутатами Саратовской областной думы, который произошел во второй половине апреля 2020 г. Полагаю, что не стоит вдаваться во все подробности этого инцидента, поскольку деталей слишком много. Следует отметить следующий факт - депутат от КПРФ Николай Бондаренко был лишен слова, а также исключен из состава мандатной комиссии (кроме того, четырём коммунистам было вынесено предупреждение). Сам Бондаренко охарактеризовал случившееся желанием председателя думы превратить происходящее на заседаниях в «тихое болото» .
Что общего у этих событий?
Ответ на этот вопрос на поверхности - оппозиционная риторика, которая в нынешних кризисных реалиях выглядит довольно радикальной. На наш взгляд, сложно отрицать, что подобные проявления антиправительственных действий со стороны коммунистических политических сил пять или десять лет назад было довольно трудно представить. А если они имели место быть, то скорее их можно охарактеризовать как одну из сторон «Коммунистического кентавра» (как была описана КПРФ изданием «Republic») - конформизм . Действительно, партия начала терять позиции ещё после президентских выборов 1996 г., но это было только начало упадка, который существенно усугубился в начале 2000-х. Конформистские воззрения продолжали углубляться на протяжении более 15-ти лет . Описанные примеры позволяют усомниться в том, что лоялистская позиция КПРФ актуальна и сегодня. Дело осложняется ещё и тем фактом, что элементами коммунистического дискурса сегодня пользуются не только члены официальной партии (наследницы КПСС), но ещё и довольно маргинальные и специфические сообщества, обоснования мыслей которых у кого-то вызывают смех / гнев, а у кого-то желание вступить в ряды таких организаций / групп (ярким примером таких объединений являются представители так называемой хаотичной группы «Граждане СССР» или «Национально-освободительное движение» ). Все указанные сообщества в последние несколько лет более открыто высказывают свои позиции и идеи посредством сети Интернет и некоторых количеств собраний / митингов и т. д. Несмотря на дифференциацию интересов, у них есть несколько общих идеологических элементов, которые свободно могут консолидировать все эти сообщества.
При чём здесь празднование Октября?
Именно Октябрьская революция отчасти является точкой притяжения для названных движений. Безусловно, для НОД она имеет гораздо меньшее значение, чем для партии. Но, так или иначе, революция представляет собой общее значимое событие, коммеморативное воплощение которого в последние годы всё больше наполняется смыслом, поскольку каждая новая годовщина в последние 15 лет увеличивает количество участников «вспоминания». Также увеличивается и дифференциация празднующих. Например, помимо указанных политически ориентированных групп на демонстрациях (точнее сейчас их официально называют «митингами»), можно встретить и рядовых граждан, у которых появляется право на высказывание своих идей и переживаний. Тем не менее, зачастую они выглядят довольно неоднозначно. Однако, более подробное описание этого феномена осуществлено в третьем разделе этого текста. Но сейчас стоит отметить: пожалуй, довольно трудно отрицать актуальность одной из важнейших сакральных дат и её вспоминания в контексте политической активности коммунистического движения в последние годы.
Именно из такой постановки актуальности вполне возможно вывести основную проблему данной работы. В центре внимания вопрос - можно ли сказать, что современные коммеморативные акты, сконфигурированные вокруг Октябрьской революции, генеалогически имеют основания в практиках вспоминания в эпоху позднего СССР?
Новизна этой работы связана с состоянием историографии исследуемой тематики. Безусловно, на сегодняшний день существует ряд научных работ советских праздников. Однако, он носит слишком фрагментарный характер (об этом в пункте об историографии). К тому же, текстов, посвященных анализу региональной специфики коммеморативных практик ещё меньше, соответственно, тексты о сибирских тенденциях позднесоветских торжеств (тем более, демонстрации 7 ноября) встретить достаточно проблематично.
Объектом исследования являются коммеморативные нарративы относительно позднесоветского феномена годовщины Октября, а также практики его празднования. При подобном понимании объекта исследования предмет можно обозначить как логическую взаимосвязь политических и повседневных практик в разные эпохи в контексте вспоминания революции.
Цель работы - (ре)конструировать основные тенденции празднования Октябрьской революции в позднесоветском обществе для того, чтобы проследить их динамику до современного политического контекста.
Достижение данной цели требует решения нескольких задач:
а) определить общую методологическую рамку и понятийный аппарат в контексте особенностей исследуемого сюжета;
б) изучить принципы формирования коммеморативного образа Октябрьской революции, которыми руководствовались партийные элиты города Томска и области в целом;
в) описать общие базовые элементы из собранного полевого материала, которые связаны с воспоминаниями о советском прошлом и основными элементами идеологического дискурса в позднем СССР;
г) проанализировать полученные результаты для того, чтобы проследить динамику празднования коммунистическими движениями сегодня.
Хронологические рамки исследования разделены на два периода: 1968-1991 гг. и 1992-2020 гг. Выбранные рамки условны. В решении проблемы нижней границы мы ссылаемся на безусловного авторитета в области исследований позднесоветской эпохи - А. Юрчака. Говоря о постсталинском периоде советской истории, он выделяет два периода: оттепель и застой, символической границей между которыми был ввод советских войск в Чехословакию летом 1968 г. К тому же, в контексте разделения эпох довольно любопытно, что 1967 год был юбилейным (50 лет Октябрьской революции). В таком смысле, нижняя граница исследования является началом десятилетнего цикла (обновления - (ниже, мы вернемся к этому термину, обсуждая феномен «юбилейных годов»)). С другой стороны, верхняя дата выглядит ещё более странно. Почему именно 1991 год? Дело в том, что до года распада СССР включительно, мы искали особенности советского типа вспоминания и исторической политики; а после этого периода речь скорее идет об идеологических репрезентациях различных политических субъектов в контексте коммунистического дискурса. Учитывая начало довольно печальной эпохи в российской истории (речь скорее о разрушении повседневности и банальных человеческих нуждах, а не с политической точки зрения), 1991 год просто не мог ни стать разделительной линией между двумя пластами исследуемого материала. Второй выбранный период (1992-2020 гг.) определен спецификой этого исследования, поскольку в качестве подготовки задела для дальнейшей научной работы, анализируются изменения специфики празднования Октября в постсоветском контексте.
Территориальные рамки - преимущественно город Томск, но некоторые примеры, особенно ярко характеризующие какое-либо идеологические практики, были взяты из городов и районов области.
Методологическая база исследования представлена определенным спектром подходов и принципов. Необходимо отметить общенаучные методы работы с информацией, которые так или иначе актуальны для любого текста (хотя часто авторы работ просто пропускают этот пункт, поскольку он само собой разумеющийся) - индукция, дедукция, классификация, синтез, систематизация и т. д. Невозможно также ни отметить специальный исторический метод, который наиболее релевантен в контексте этой работы: историко-сравнительный, который используется посредством нестрогих аналогий, поскольку логическое сравнение элементов различных эпох по устойчивым признакам невозможно. В нашем случае речь скорее идёт о вариационном сравнении, поскольку для настоящего текста принципиальным является конструирование множественных форм определенных идеологических практик и ритуалов . Учитывая особенности тематики данного исследования, некоторой опорой для написания текста был принцип историзма. Хотя, как уже было отмечено в первом абзаце этого текста, нас скорее интересует генезис форм и практик идеологических репрезентаций и коммеморативных актов, но без поиска каких-либо устойчивых закономерностей в связи между «прошлым - настоящим - будущим». При таком переформулировании принципа историзма, этот исследовательский подход можно обозначить как генеалогию (но об этом ниже).
Если немного отойти от формального описания методологии настоящей работы, следует констатировать тот факт, что остальные актуальные идеи скорее являются теоретическими принципами, а не непосредственным руководством к действию с очень строгими рамками возможных предпринятых шагов. Как можно было уже увидеть в предыдущей части текста, некоторый уклон в терминологической базе отправляет нас в довольно спорную (и одновременно притягательную) область историописания - memory studies. Базовое понятие, которое мы позаимствовали из аналитического аппарата М. Хальбвакса , но скорее уже в переработке Я. Зерубавеля - коммеморация, которое является всеми возможными многочисленными способами закрепления, сохранения и передачи памяти о прошлом . Учитывая всю дискретность этого исследовательского направления, мы полагаем, что для этого текста меньшую роль играет дискуссия относительно взаимоотношений между памятью и историей (историческими исследованиями), а также вопрос применительно к «называнию» общей логической структуры памяти в общественных пространствах (будь то коллективная, социальная, историческая или же культурная память) . Важнее выделить принципиальные основания для дальнейшего написания текста в векторе очень широкого спектра подразделений области memory studies. И в этом смысле, довольно принципиальной является дихотомия экстернализации / интернализации, которая была описана А. Ассман, используя термины М. Райнера Лепсиуса. Под экстернализацией понимается «договор об умолчании» недавнего «нацистского прошлого», а интернализация означает отказ от этого молчания, и попытка вывода противоречий относительно принятых механизмов вспоминания в поле публичного обсуждения. В исследовании Ассман особое значение имеет «поколение 1968 года», которое стало символическим разделителем между «коммуникативным умолчанием» о недавнем прошлом и строгим его осуждением / переосмыслением новым поколением (в отличие от «родительского») . Облаченный Ассман в теоретическую рамку феномен мемориальной культуры ФРГ после Второй мировой войны отлично иллюстрирует дихотомическую логику расхождения исследовательских стратегий в области изучения памяти, которая расширяется посредством увеличения исследовательских направлений в memory studies.
Во-первых, речь идёт о ностальгическом восприятии «индивидуального» и «коллективного» прошлого в их синтезе. Этим вопросом занималась С. Бойм. К сожалению, её текст до сих пор оставляет перед автором работы «белые пятна» в этом исследовательском направлении, но связано это скорее со сложностью чтения текста, который гармонично в себе сочетает философский, антропологический и художественный стиль описания изучаемого феномена. Вполне возможно (и мы сохраняем в это веру), что именно таким должен быть антропологический текст, поскольку попытка кому-либо объяснить (проинтерпретировать или «перевести») отдельно взятый феномен или специфику культуры в целом, требует многовариантного пути эклектичности сборки тезисов (в таком смысле, наиболее жизнеспособным является пример Р. Розальдо и «отрубленной головы»). Но стоит выделить фундаментальное деление ностальгического вспоминания на «реставрирующую» и «рефлексирующую» . Но об этом феномене, более подробно пойдёт речь в третьем разделе настоящей работы, когда мы будем говорить о современном контексте вспоминания Октябрьской революции в частности и советской истории в целом.
Во-вторых, забвение. В нашем случае речь о забвении пойдёт в меньшей степени, но следует отметить принципиальный момент конструирования забвения, о котором говорил П. Рикёр. Задавая вопрос «почему нарушения памяти заведомо являются искаженными формами забвения?», он говорит об опосредующей функции рассказа. Дело в том, что, используя принципиальные формы рассказа, память не имеет возможности включить в своё хранилище максимум информации, тем более, ещё меньшая её часть способна быть репрезентируемой. В этом смысле, «идея всеобъемлющего рассказа неосуществима в перформативном смысле». Феномен избирательности забвения также осложняется посредством идеологизации памяти, которая и определяет нарративную конфигурацию значений вспоминания. «Стратегии забывания непосредственно соотносятся с такой работой конфигурации: всегда можно рассказать по-другому, о чем-то умалчивая, смещая акценты, различными способами рефигурируя участников действия, как и контуры самого действия» . Именно бесконечное наслоение пластов забвения и вспоминания представляют собой довольно сложный и малодоступный для исследователя процесс. Но в этой работе речь о забвении скорее пойдёт крайне опосредовано, но с надеждой дальнейшего более основательного разворачивания этого сюжета.
В-третьих, направление в memory studies, которое по своей логике, практически является основанием для двух, представленных выше, исследовательских направлений, поскольку фактически является точкой отсчёта для генезиса ностальгических идей и забвенческих тенденций - травма. Безусловно, споров вокруг того, что есть «травма» достаточно в академических трудах (принципиальные вопросы: как с ней работать, и не является ли это понятие примером того, как выдают желаемое за действительное). Также это направление имеет довольно широкий спектр всевозможных подходов к изучению «травмы» и «памяти»: естественно-научные исследования в биологии; психоаналитические концепции; социокультурная интерпретация травматического опыта. Пожалуй, таким вводным текстом историографической направленности, идеально подходящим для погружения в реальность «исторической травмы», можно назвать статью К. Карут, который позволяет усвоить запаздывающую структуру травматического опыта, поскольку разуму не под силу осознать события критического толка в момент их совершения; поэтому полнота самого травматического опыта разворачивается только в процессе формирования запаздывающих структур и их давление на субъекта . Кроме того, для настоящей работы значимыми являются концептуальные изыскания Дж. Александер и его конструктивистское понимание природы травмы, которая может быть наделена элементами «катастрофы» не в соответствии с произошедшей «действительностью», а посредством коллективного «воображения», способного приписать некоторому событию исторического прошлого характер травматичности . Важными для этого текста также представляются доводы П. Штомпки, основная идея которого сводится к деструктивности эффекта травматического опыта, приводящего к «патологии агентства» («Явление, обозначенное как травма, вызывает ответные реакции, основанные на способности агентства к дальнейшему социальному изменению» .
Также можно было заметить по предыдущему тексту, что не менее распространённым понятием в контексте данной работы является понятие «дискурс». К сожалению, «дискурс анализ» в современном состоянии исторического или антропологического описания скорее можно охарактеризовать как подход, испытавший на себе всю мощь «аналитической инфляции». Пожалуй, чтобы никого не обидеть, не стоит приводить примеры работ, в которых наиболее красноречиво прослеживаются основания этого феномена. К тому же, с одной стороны, мы склонны полагать, что это исследование не лишено некоторых элементов такого негативного воздействия популяризации анализа дискурса. Но, с другой стороны, конечно крайне значимо сказать о понимании дискурса и его анализа, которое мы позаимствовали из теоретических текстов, для конфигурации общих смежных феноменов и их значений по отношению к дискурсивным практикам. Безусловно, авторитетных позиций по поводу стратегии анализа дискурса на сегодняшний день можно найти довольно много. В нашем случае знакомство с дискурс-анализом на непосредственном примере, связанным с советским прошлым, началось с работы А. Юрчака. Но о его тексте речь пойдёт немного позже. Важно отметить теоретические позиции, которые в том числе и повлияли на идеи Юрчака, а, соответственно, и на этот текст. Стоит выделить некоторую схожесть в общей конфигурации понятий его исследования с теорией дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф. Они идентифицируют дискурс как структурную совокупность различий: «В результате артикуляционной практики человек получает возможность конфигурировать систему в её различных местах. Именно эта система различных локаций называется дискурсом» . Дискурс формируется вокруг «узловой точки», которая, посредством логики дифференциации и логики эквивалентности, задаёт определенные идентификационные характеристики для «плавающих» означающих (которые не имеют значения вне «центра» самого дискурса), то есть «фиксирует» их. Важно понимать различие между дискурсивностью и дискурсом: дискурсивность основывается на факте того, что идентичности (объекты, субъекты, технологии и т. д.) появляются исключительно «реляционно». То есть, только по отношению к чему-либо другому социальная идентичность наполняется значением. Но указанный тип «отношения» к другому не обязательно должен иметь системный характер. Соответственно, отличие между дискурсивностью и дискурсом есть дифференциация между «плавающими» и «фиксированными» (или частично фиксированными) означающими . Стоит отметить, что идея «сборки» «плавающих» означающих вокруг «узловой точки» (что и есть дискурс в самой логике концепции), которая стала центральной для теории Лаклау и Муфф, была переработана из позиции, которую предложил С. Жижек посредством дополнения идей Ж. Лакана. Но для Жижека принципиального значения не имеют гегемонистические и антагонистические тенденции, конструируемые в тех или иных типах дискурса. Скорее, параметр символической идентификации («идентификация с самим местом, откуда мы смотрим, откуда при взгляде на самих себя мы кажемся себе привлекательными») позволяет выводить из дискурсивного пространства структурированные «пристежкой» (или «нулевым означающим») нарративы, связывающие в цепочки «эквивалентности» «плавающие» означающие . Взаимосвязь двух представленных (крайне кратко) позиций не вызывает сомнений, хотя бы потому что указанные авторы довольно активно развивали идеи друг друга в различных плоскостях. В этом тексте не слишком хотелось бы говорить про взаимосвязь и преемственность «теории дискурса» Лаклау и Муфф по отношению к «деконструкции» и «логики дополнения» Ж. Деррида, поскольку автор этого текста обладает чересчур дилетантским взглядом на его философские воззрения и слишком мало разобрал его творческого наследия. Скорее более важно другое крыло, сформировавшее указанную теорию - идея дискурса и генеалогия М. Фуко . Это исследовательское направление не менее проблематично для усвоения, чем идеи Деррида или Жижека. Понимание его позиции относительно генеалогического метода ещё более интуитивно, чем идеи других представленных авторов, но важно понимать, что генеалогия позволяется исследовать развитие практик во времени и их точки пересечения (но более подробно об интеграции метода Фуко см. в последнем пункте первой главы, в которой осуществляется попытка логической компиляции общетеоретических оснований работы в контексте сюжетных рамок).
Разумеется, в этом тексте мы не могли бы обойтись без антропологических методов и принципов исследования. Изначально стоит отметить использованные способы интервьюирования: 1) нарративное интервью (в рамках которого исследователь получает мысли информанта в виде полуструктурированного интервью, в контексте заранее обозначенной хронологии интересуемых событий); 2) глубинное интервью (как правило, серия интервью, в рамках которой на каждом этапе получения нарративных сведений, выделяются «ключевые акторы» (в виде общих структур мыслей), на основании которых выстраивается последующее интервью в виде обсуждения с информантом выделенных механизмов).
Остальную часть антропологической теории следует также обозначить в виде принципов конструирования выводов разбираемых кейсов, которые соотносятся с особенностями дисциплины. Безусловно, работа не могла обойтись без наследия британской социальной антропологии. Во-первых, речь идёт об общей теории ритуального действия В. Тёрнера, в которой антрополог описывает дихотомическую основу любого ритуального процесса (структура - антиструктура (коммунитас)). Во-вторых, рассуждения Р. Фёрса , в контексте гипотетического изучения современного ирландского общества, смысл которых сводится к тому, что для исследований такого особого мира (Ирландия простой пример) необходимы демограф, экономист, историк, социолог, политолог и психолог. Но где тогда в таком случае может найти себе место антрополог? Антрополог изучает «текущую повседневную жизнь людей, особенно в её наиболее интимных аспектах». В этом смысле, важна также критика Фёрса относительно механизма «наблюдения», поскольку он предлагает крайне любопытную мысль о том, что объектом антропологического исследования не может быть общество, сообщество, культура, один отдельно взятый человек и т. д. (вероятно, именно поэтому объект этой работы выглядит довольно хаотично / нестандартно). Скорее, «материалом для наблюдения» является человеческая деятельность. Главный способ того, каким образом возможно постичь реальность - это распознать основные пункты значений множества составляющих контекста: «Изучая поведение, антрополог работает посредством контекстуализации. ... Контекст сопутствующих обстоятельств позволяет ему увидеть цель деятельности и придаваемую ей ценность - то есть качественные характеристики того взаимоотношения, которое выводится из наблюдений» . В таком же направлении рассуждает и К. Гирц, предлагая антропологическому сообществу метод «насыщенного описания». Хотя, на наш взгляд, заимствованное наименование Г. Райла, в контексте переосмысления Гирца, является скорее не методом, а принципом, развивающим, в том числе, и идею Фёрса о контекстуализации. Насыщенное описание фактически раскрывает идею относительно того, что должен делать антрополог и для чего - необходимо исследовать «стратифицированную иерархию наполненных смыслом структур, в контексте которых можно моргать, подмигивать, делать вид, что подмигиваешь, передразнивать, репетировать передразнивание, а также воспринимать и интерпретировать эти действия, и без которых все эти действия (включая и ничего не значащее морганье, которое как категория культуры в такой же степени не подмигивание, в какой подмигивание является не морганьем) не будут существовать, независимо от того, что кто-то будет делать или не делать с веками своего правого глаза» .
Историографию исследования довольно проблематично отделить от методологической базы, поскольку все представленные позиции так или иначе переосмысливаются, переконфигурируются в текстах, которые будут представлены ниже. А значит переформулируют и обновляют (с разной степенью значимости) все те принципы и методы, которые были описаны ранее. Поскольку специфика работы требует строгой структурированности, то пришлось сделать определенный выбор, который вполне может казаться спорным. Первая группа текстов - работы, в которых исследовались основные принципы функционирования позднесоветского идеологического дискурса, его репрезентаций и идеологические практики. Было решено эти тексты более детально проанализировать в первых двух пунктах следующей главы, поэтому не будем более подробно на них сейчас останавливаться .
Вторая группа - исследования позднесоветских праздников. В первую очередь следует отметить, работу М. Рольфа, который описал обширный материал, посвященный советским праздникам (дню Октября, Первомаю и др.). Один из выводов работы связан с понятием феноменом «новой социалистической обрядности», которая в 1960-е гг. привела к тому, что праздничный ландшафт дифференцировался и диверсифицировался по различным критериям . Но проблема этой книги по отношению к настоящей работе - немного иной спектр временной ориентации, поскольку кейсы разбираемые Рольфом скорее направлены на изучение праздников раннего советского периода. Другим примером исследования является диссертация С. Н. Шаповалова, который проанализировал советские традиции празднования важнейших дат на протяжении всей советской истории. В исследовании автор описал послевоенную модель советского праздника, которая включала в себя официальные мероприятия и народные гуляния, которые «создавала неповторимую атмосферу, характерную для советских праздников». Такая модель была типичной для всей страны, включая Краснодарский край и Ростовскую область, на материалах которых базировался текст . Остальные исследования носят скорее фрагментарный характер изучения материалов позднесоветских торжеств, но от этого не в коем случае не снижается их эвристический потенциал. В этой работе можно встретить довольно много трудов, которые были изданы «Новым литературным обозрением» в виде книг или статей в журналах. Выделим некоторые исследования для примера. Стоит упомянуть о тексте Д. Г. Горина, в котором он отметил очень важную деталь, что смена одних торжественных дат на другие, не меняет базовые структуры культурной логики, которая основана на сакрализации определенных исторических феноменов ; статью Е. Болтуновой, в которой описан генезис смещения приоритетов празднования (с революционных событий на память о войне) ; а также работы И. Калинина ,
В. А. Шнирельмана и Дж. Браун .
Прежде чем ответить на важнейший вопрос, который во введении представлен как узловая точка проблематики, необходимо обозначить основные выводы, которые были получены посредством анализа эмпирического материала в контексте выбранной стратегии описания.
Празднование Октябрьской революции в позднесоветскую эпоху, с одной стороны, довольно уникальное явление, а, с другой - его специфика вписана в идеологическую конъюнктуру вспоминания всей эпохи. Дело в том, что при анализе так называемых «рядовых» и юбилейных годовщин, мы описали три принципиальные детали торжественных действий по поводу Октября.
Первая. Интеграция коммеморативных актов Октября в контекст других значимых мемориальных событий / имен, а также конъюнктурных политических тем. Подтверждения этому тезису, которые описаны во второй главе работы, позволяют убедиться, что в «рядовые» годовщины крайне важно было артикулировать нарративы не только посвященные героике Октября и его достижениям, но и развивать тематики относительно очередного съезда партии или пленумов, их решений, других важнейших «круглых» дат (например, относительно образования СССР, комсомола и т. д.). В годы юбилея Октябрьской революции ситуация менялась. Все действия по вспоминанию были посвящены исключительно Октябрю. Обком и горком партии разворачивали широкие кампании надзора под видом социалистических соревнований в различных отраслях производства и деятельности. Кроме того, обширной была подготовка к крайне значимому событию праздничных дней - совместному торжественному заседанию областного и городского комитетов КПСС, на которое также приглашались гости из «низших» организаций по политическому статусу города и области, а также ветераны, активисты, представители интеллигенции, передовики и т. д. Но следует понимать, что подобное мероприятие являлось просто «одним из» в цепочки копируемых друг друга событий. То есть, прототипом этой встречи было заседание в Кремлевском Дворце съездов; в свою очередь, собрание в Томске становилось образцом для действий более низкого ранга (в этом контексте, подходит описанный пример относительно детского праздника в честь юбилея революции).
Вторая. Гипертрофированная значимость образа Ленина. Характеристика А. Юрчаком дня рождения вождя как ключевого праздника позднесоветской эпохи находит отражение и в этом исследовании. Во-первых, это связано с так называемыми «клятвами партии Ленина / революционными присягами», занимавшими значимое место среди праздничных нарративов в процессе чествования Октября. Во-вторых, регулярные упоминания о дне рождения Ленина, интегрированные в материалы периодической печати и документы, циркулировавшие в обкоме партии, которые были посвящены празднику революции (примерно за полгода до самого дня рождения), что является прямым подтверждением второстепенности Октября по отношению ко дню вождя.
Третья. И, пожалуй, это важнейшая точка коммеморативных действий относительно изучаемого праздника в рассматриваемый период - атмосфера социалистических обязательств и соревнований. Этот феномен был основой для любой публичной артикуляции эпохи, поскольку обязательства принимались каждый год и за их выполнением постоянно следили посредством подведения рейтинговых итогов между предприятиями и организациями. В годы важнейших юбилеев, в том числе, Октябрьской революции, обычно принимались «завышенные» планы. Но некоторые свидетельства, которые можно обнаружить в архивной документации, позволяют усомниться в исполняемости этих планов в преувеличенном масштабе, поскольку даже обком партии регулярно переносил выполнение поставленных задач (подобный случай произошёл с бригадиром Потаповым, героем х/ф «Премия»). Кроме того, в периодической печати эпохи практически не встречаются сведения относительно «отстающих» в гонке за право, например, первыми пройти по Площади Революции в день демонстрации и быстрее всех отчитаться трибунам, на которой находились политические лидеры города / области, о трудовых успехах. Вероятнее всего, подобные нарративы просто разрушали бы общепринятую концепцию «перевыполнения» принятых обязательств, а, соответственно, вскрывали бы противоречия внутри структуры самого ритуального действия.
Также значимым фактором вспоминания революции в контексте социалистических соревнований был такой феномен как «Подарки Октябрю». Фактически, это логическое продолжение концепции перевыполнения планов. Но важно то, что ни один из собеседников автора работы, мысли которых использовались как бесценный исторический материал, не мог вспомнить о специфике «подарков» и вообще об их существовании. Рискнем предположить, что информанты даже не знали о таком термине в годы хронологического периода этой работы. Но всё же, если подойти к объяснению этого парадокса через призму пробелов в памяти об этом значимом явлении, имеет смысл объяснить его посредством двух взаимосвязанных феноменов, которые, неразрывны между собой, и, в том числе, предопределяли позднесоветскую повседневность. 1) «Борьба за счастье на земле» и за «неизбежное построение светлого будущего»; эти принципы были определяющими относительно саморепрезентации индивидов в изучаемую эпоху; но это явление можно соотнести с классическим отчуждением, которое актуально и для современного мира; 2) Природа «советского дара», которая фактически конструировала особую специфику механизмов отчуждения, предопределявшее описанные выше принципы; используя концептуальное основание, предложенное П. Бурдье, можно отметить, что дар в позднесоветском контексте основан на логике коллективного неузнавания правил игры, то есть, на умолчании относительно того, что ожидания построения коммунистического мира не исполняются (некоторые подозревали, что его не достигнут, но предпочитали об этом не говорить). Соответственно, советские индивиды (впрочем, и сообщества) перестали артикулировать вопросы относительно того, сколько «подарков» нужно «подарить» (то есть, обязательств выполнить) для достижения мира, где каждый будет получать «по потребностям». Именно поэтому повседневная реальность превратилась в ретрансляцию основных идеологических принципов и идей, что позволяло одновременно находиться в совершенно иной жизненной плоскости.
Особенно отчетливо этот тезис прослеживается при изучении демонстраций, проходившие 7 ноября. В соответствии с описанием этого события, которому посвящен отдельный пункт работы, стоит заключить, что выбранная категория для анализа этого ритуального процесса, предложенная В. Тёрнером - антиструктура, в исследуемом контексте приобретает дихотомические черты. Дело в том, что специфика этого феномена носит исключительно конструктивистский характер. И первая «сконструированная» антиструктура чётко прослеживается в газетах эпохи, а также в материалах по подготовке к празднику и отчётности о проделанной работе. Подобное описание демонстрации неразрывно связано с образами партии и Ильича, а также интегрировано во всю мемориальную культуру Советского государства. При таком представлении советские граждане были счастливы рапортовать о трудовых подвигах, о единстве партии и народа, о неизбежном построении коммунизма и т. д. Но «реальность» оказывалась прозаичнее. Формулировка, высказанная одним из информантов, которая звучит так - «праздников всегда ждали», не дополняет тот тип идеологического коммунитас (состояние отождествления личностей в контексте общепринятых догматов), а создаёт новое антиструктурное пространство. В нём не было места важнейшим императивам официальной идеологии. Но и нет смысла в такой логике искать настроения нонконформистского толка. Томичи рассматривали демонстрацию как возможность вырваться за пределы структуры, обеспечивавшей поддержание образа соревнований и «реализации» концепции перевыполнения. Скорее, это период, когда можно было в праздничной обстановке задать начало неформальной беседы, весело провести время с друзьями и близкими людьми (посредством танцев, песен и т. д.), а также приступить к первой части «чаепития» и продолжить его в уже более приватной обстановке. Безусловно, встречались и мнения подобного характера, которые описывают некоторую природу советских санкций при непосещении демонстрации - «нужно на квартиру было зарабатывать», «премии бы лишили», «взяли на карандаш» и т. д. Но эти мысли не обобщаются в некое всеобщее правило, хотя и показывают определенные проявления «лицемерия», которое описал О. Хархордин. Тем не менее, для многих шествие представляло собой площадку для веселого времяпрепровождения, которое имеет логическое продолжение в ином формате. Такой тип коммунитас не вписывается в триаду Тёрнера, поскольку так или иначе обладает чертами всех видов (идеологической в меньшей степени). Сложившаяся дихотомия антиструктур празднования не предоставляла советским гражданам опционального выбора, поскольку каждый индивид благодаря сильной системе надзора обязан был вносить свой вклад в конструирование обоих видов коммунитас актуальных для реалий празднования Октября в СССР. Аналогичные примеры из историографии, только при использовании других эмпирических материалов, можно обнаружить в логике действия «языковой диглоссии» и «пространстве вненаходимости». Посредством такого конструирования праздничного общественного пространства (в синтезе с символическим полем) довольно трудно говорить об активной возможности проявлять агентность советскими обывателями. Хотя стоит вновь повторить - это не означает, что практики лицемерия и, особенно, обличения не имели место быть.
Перестройка внесла новые значения в контекст празднования Октября. Но как уже отмечалось в тексте, перелом начался только в 1988-1989 гг. На первых порах Октябрьской революции отводилось принципиальное значение относительно переконфигурации советского идеологического дискурса в рамках обновления всех аспектов политики государства. Г орбачёв пытался использовать этот образ, чтобы легитимировать выбранный политический курс. Императив «Перестройка - продолжение Октября» стал особенно актуальным в год 70-летия революции благодаря докладу генерального секретаря «Октябрь и перестройка, революция продолжается». Кроме того, в этом же году активно распространялись новые формы коммеморации (или те, которые были не так важны раннее). Красноречивыми примерами этому тезису был целый ряд открытых мемориальных досок героям-большевикам, а также сопутствующие им праздники улиц и др. Ещё одной важной деталью стремления оживить революционный образ, призванный обратить внимание рядовых граждан на значимость новой политики, стало увеличение описаний повседневных реалий в текстах, посвященных празднику и попытки рекламы некоторых заведений и товаров во время торжественных дней. Но уже в 1988-1989 гг. начался перелом в отношении к раннему периоду истории СССР, в том числе и к революции. Вызван он был дискуссиями в партийных кругах, которые довольно быстро распространились и среди интеллигенции, и через них уже проникали в умы остальных советских граждан. Ситуация осложнялась экономическими проблемами, которые занимали время и мысли людей больше, чем судьба «важнейшего революционного праздника». Соответственно, сложившаяся конъюнктура начала разрушать привычные традиции ритуального действия. Рессентимент (понятие М. Анипкина) эпохи только усугублялся, как и сопутствующее ему политическое и идеологическое отчуждение. Сложившийся контекст поставил новую проблему - двойственности самоидентификации, которая не позволяла многим граждан ответить на вопрос относительно своей сопричастности к советской или российской идентичности.
В конечном итоге, празднование Октября потеряло свою общественно-политическую значимость. Только сообщество ветеранов города (в стране была такая же ситуация) поддерживало изобретенную в советскую эпоху традицию. Многие (уже «российские») граждане не скрывали своей не вовлеченности не только в контекст празднования, но и в дискуссии относительно «сущности» Октябрьской революции. Причины этого вполне можно объяснить через призму катастрофы разрушения повседневного мира многих людей (травматического опыта), которых интересовали совершенно иные вопросы. Таким образом произошло первое «забвение» мифа об Октябре, которое случилось вполне «естественным» способом. Но несмотря на это основной деталью обновленного типа ритуального процесса вспоминания революции стало появление оппозиционных нарративов, которые часто крайне радикально артикулировали призывы сменить политических лидеров и выбранный ими курс. Именно по этой причине 1990-е годы произвели первую попытку забвения политическим действием посредством переконфигурации важнейших дат в исторической политике государства. В 1996 году вместо дня Октябрьской революции на 7 ноября был назначен День согласия и примирения. Не трудно догадаться, что круги коммунистических активистов резко негативно отреагировали на подобную инициативу (иронически они задавали вопросы - «С кем соглашаться? С кем примиряться?»). Стоит также сказать о том, что это действие не возымело особого эффекта, поскольку оно не снизило энергичность просоветски настроенных граждан.
В 2004 году была осуществлена вторая попытка подобного политического забвения посредством отмены Дня согласия и примирения и нововведения Дня народного единства, которое было назначено на 4 ноября. Эту инициативу можно было бы и не причислять к попыткам забыть наследия Октября, если бы не второй акт в этом направлении, которым 7 ноября было обозначено днём воинской славы в честь парада 7 ноября 1941 г. на Красной площади («Парад в честь парада», как гласил заголовок статьи в одной из разбираемых газет). Но и эти действия не стали губительными для актов вспоминания революции; попытка перекодировки символического поля оказалась крайне неудачной. Более того, начали появляться новые формы коммеморации и активисты, которые их реализуют. Например, перформативная форма (то есть, действием; см. раздел 3). Вопрос относительно новых групп, поддерживающих реализацию традиции, является принципиальным в рамках этой работы, поскольку в последние 10-15 лет регулярно (пусть и не слишком быстро) растёт количество молодежи, которая активно интегрируется в коммунистические политические течения, а, соответственно, воспроизводит основные ритуалы, актуальные для этой идеологической системы. Более того, они привносят новые элементы коммеморации (например, различные флешмобы, посвященные каким-либо значимым торжественным датам и событиям; конкурсы в социальных сетях, также приуроченные к важным коммунистическим праздникам и т. д.). Но стоит понимать, что сегодня такие аспекты и формы вспоминания апеллируют не к революционной героике (как в позднесоветском мире), а к «потерянному дому», роль которого выполняет романтизированный образ Советского Союза (конструируемый этими же сообществами). Но ностальгия характерна не только для подобных групп. Многие информанты (а также обычные собеседники, воспоминания которых не легли в основу этого текста) используют риторику так называемой «рефлексирующей ностальгии», смысл которой сводится к «тоске как таковой и откладыванию возращения на “родину” - тоскливо, иронично и отчаянно». Но представители такого взгляда выражают свои идеи не консолидировано, и, соответственно, не конструируют политические действия. Первая же группа (сторонники реставрирующей ностальгии) находит точки соприкосновения с различными смежными течениями и сообществами, что помимо оппозиционной риторики приводит к артикуляции ещё и конспирологических нарративов, направленных, в том числе, на разоблачение внешнего или внутреннего врага.
Ответить на вопрос, который является проблемой исследования (можно ли сказать, что современные коммеморативные акты, сконфигурированные вокруг Октябрьской революции, генеалогически имеют основания в практиках вспоминания в эпоху позднего СССР?) определенно и безапелляционно невозможно. Но важно понимать следующее: у подобного типа вспоминания не так много общего с артикуляцией наследия Октября в позднесоветском мире. Скорее даже больше разного: оппозиционная риторика (которая в Советском Союзе была невозможна), регулярное обновление самих форм вспоминания, конспирология, частичность рапортования об успехах (была основной коммеморативной линией в СССР) и т. д. Но точки пересечения, которых немного, всё же присутствуют - образ Ленина, о значении которого вновь говорить просто бессмысленно; место проведения демонстрации / шествия / митинга (актуально только для Томска; в столице страны немного иная ситуация); но самое главное - тождественное темпоральное восприятие, в первую очередь, основанное на разных притягательных точках в прошлом (героика революции для советской эпохи; СССР как образ «потерянного дома» для современных активистов), но имеющее единый горизонт ожидания достижения светлого будущего.
Может быть, ведущий торжественного заседания в честь 70-летия Октябрьской революции был прав, когда говорил, что: «Будущие поколения позавидуют нам, как мы завидуем сегодня героям революции»?
Празднование Октябрьской революции в позднесоветскую эпоху, с одной стороны, довольно уникальное явление, а, с другой - его специфика вписана в идеологическую конъюнктуру вспоминания всей эпохи. Дело в том, что при анализе так называемых «рядовых» и юбилейных годовщин, мы описали три принципиальные детали торжественных действий по поводу Октября.
Первая. Интеграция коммеморативных актов Октября в контекст других значимых мемориальных событий / имен, а также конъюнктурных политических тем. Подтверждения этому тезису, которые описаны во второй главе работы, позволяют убедиться, что в «рядовые» годовщины крайне важно было артикулировать нарративы не только посвященные героике Октября и его достижениям, но и развивать тематики относительно очередного съезда партии или пленумов, их решений, других важнейших «круглых» дат (например, относительно образования СССР, комсомола и т. д.). В годы юбилея Октябрьской революции ситуация менялась. Все действия по вспоминанию были посвящены исключительно Октябрю. Обком и горком партии разворачивали широкие кампании надзора под видом социалистических соревнований в различных отраслях производства и деятельности. Кроме того, обширной была подготовка к крайне значимому событию праздничных дней - совместному торжественному заседанию областного и городского комитетов КПСС, на которое также приглашались гости из «низших» организаций по политическому статусу города и области, а также ветераны, активисты, представители интеллигенции, передовики и т. д. Но следует понимать, что подобное мероприятие являлось просто «одним из» в цепочки копируемых друг друга событий. То есть, прототипом этой встречи было заседание в Кремлевском Дворце съездов; в свою очередь, собрание в Томске становилось образцом для действий более низкого ранга (в этом контексте, подходит описанный пример относительно детского праздника в честь юбилея революции).
Вторая. Гипертрофированная значимость образа Ленина. Характеристика А. Юрчаком дня рождения вождя как ключевого праздника позднесоветской эпохи находит отражение и в этом исследовании. Во-первых, это связано с так называемыми «клятвами партии Ленина / революционными присягами», занимавшими значимое место среди праздничных нарративов в процессе чествования Октября. Во-вторых, регулярные упоминания о дне рождения Ленина, интегрированные в материалы периодической печати и документы, циркулировавшие в обкоме партии, которые были посвящены празднику революции (примерно за полгода до самого дня рождения), что является прямым подтверждением второстепенности Октября по отношению ко дню вождя.
Третья. И, пожалуй, это важнейшая точка коммеморативных действий относительно изучаемого праздника в рассматриваемый период - атмосфера социалистических обязательств и соревнований. Этот феномен был основой для любой публичной артикуляции эпохи, поскольку обязательства принимались каждый год и за их выполнением постоянно следили посредством подведения рейтинговых итогов между предприятиями и организациями. В годы важнейших юбилеев, в том числе, Октябрьской революции, обычно принимались «завышенные» планы. Но некоторые свидетельства, которые можно обнаружить в архивной документации, позволяют усомниться в исполняемости этих планов в преувеличенном масштабе, поскольку даже обком партии регулярно переносил выполнение поставленных задач (подобный случай произошёл с бригадиром Потаповым, героем х/ф «Премия»). Кроме того, в периодической печати эпохи практически не встречаются сведения относительно «отстающих» в гонке за право, например, первыми пройти по Площади Революции в день демонстрации и быстрее всех отчитаться трибунам, на которой находились политические лидеры города / области, о трудовых успехах. Вероятнее всего, подобные нарративы просто разрушали бы общепринятую концепцию «перевыполнения» принятых обязательств, а, соответственно, вскрывали бы противоречия внутри структуры самого ритуального действия.
Также значимым фактором вспоминания революции в контексте социалистических соревнований был такой феномен как «Подарки Октябрю». Фактически, это логическое продолжение концепции перевыполнения планов. Но важно то, что ни один из собеседников автора работы, мысли которых использовались как бесценный исторический материал, не мог вспомнить о специфике «подарков» и вообще об их существовании. Рискнем предположить, что информанты даже не знали о таком термине в годы хронологического периода этой работы. Но всё же, если подойти к объяснению этого парадокса через призму пробелов в памяти об этом значимом явлении, имеет смысл объяснить его посредством двух взаимосвязанных феноменов, которые, неразрывны между собой, и, в том числе, предопределяли позднесоветскую повседневность. 1) «Борьба за счастье на земле» и за «неизбежное построение светлого будущего»; эти принципы были определяющими относительно саморепрезентации индивидов в изучаемую эпоху; но это явление можно соотнести с классическим отчуждением, которое актуально и для современного мира; 2) Природа «советского дара», которая фактически конструировала особую специфику механизмов отчуждения, предопределявшее описанные выше принципы; используя концептуальное основание, предложенное П. Бурдье, можно отметить, что дар в позднесоветском контексте основан на логике коллективного неузнавания правил игры, то есть, на умолчании относительно того, что ожидания построения коммунистического мира не исполняются (некоторые подозревали, что его не достигнут, но предпочитали об этом не говорить). Соответственно, советские индивиды (впрочем, и сообщества) перестали артикулировать вопросы относительно того, сколько «подарков» нужно «подарить» (то есть, обязательств выполнить) для достижения мира, где каждый будет получать «по потребностям». Именно поэтому повседневная реальность превратилась в ретрансляцию основных идеологических принципов и идей, что позволяло одновременно находиться в совершенно иной жизненной плоскости.
Особенно отчетливо этот тезис прослеживается при изучении демонстраций, проходившие 7 ноября. В соответствии с описанием этого события, которому посвящен отдельный пункт работы, стоит заключить, что выбранная категория для анализа этого ритуального процесса, предложенная В. Тёрнером - антиструктура, в исследуемом контексте приобретает дихотомические черты. Дело в том, что специфика этого феномена носит исключительно конструктивистский характер. И первая «сконструированная» антиструктура чётко прослеживается в газетах эпохи, а также в материалах по подготовке к празднику и отчётности о проделанной работе. Подобное описание демонстрации неразрывно связано с образами партии и Ильича, а также интегрировано во всю мемориальную культуру Советского государства. При таком представлении советские граждане были счастливы рапортовать о трудовых подвигах, о единстве партии и народа, о неизбежном построении коммунизма и т. д. Но «реальность» оказывалась прозаичнее. Формулировка, высказанная одним из информантов, которая звучит так - «праздников всегда ждали», не дополняет тот тип идеологического коммунитас (состояние отождествления личностей в контексте общепринятых догматов), а создаёт новое антиструктурное пространство. В нём не было места важнейшим императивам официальной идеологии. Но и нет смысла в такой логике искать настроения нонконформистского толка. Томичи рассматривали демонстрацию как возможность вырваться за пределы структуры, обеспечивавшей поддержание образа соревнований и «реализации» концепции перевыполнения. Скорее, это период, когда можно было в праздничной обстановке задать начало неформальной беседы, весело провести время с друзьями и близкими людьми (посредством танцев, песен и т. д.), а также приступить к первой части «чаепития» и продолжить его в уже более приватной обстановке. Безусловно, встречались и мнения подобного характера, которые описывают некоторую природу советских санкций при непосещении демонстрации - «нужно на квартиру было зарабатывать», «премии бы лишили», «взяли на карандаш» и т. д. Но эти мысли не обобщаются в некое всеобщее правило, хотя и показывают определенные проявления «лицемерия», которое описал О. Хархордин. Тем не менее, для многих шествие представляло собой площадку для веселого времяпрепровождения, которое имеет логическое продолжение в ином формате. Такой тип коммунитас не вписывается в триаду Тёрнера, поскольку так или иначе обладает чертами всех видов (идеологической в меньшей степени). Сложившаяся дихотомия антиструктур празднования не предоставляла советским гражданам опционального выбора, поскольку каждый индивид благодаря сильной системе надзора обязан был вносить свой вклад в конструирование обоих видов коммунитас актуальных для реалий празднования Октября в СССР. Аналогичные примеры из историографии, только при использовании других эмпирических материалов, можно обнаружить в логике действия «языковой диглоссии» и «пространстве вненаходимости». Посредством такого конструирования праздничного общественного пространства (в синтезе с символическим полем) довольно трудно говорить об активной возможности проявлять агентность советскими обывателями. Хотя стоит вновь повторить - это не означает, что практики лицемерия и, особенно, обличения не имели место быть.
Перестройка внесла новые значения в контекст празднования Октября. Но как уже отмечалось в тексте, перелом начался только в 1988-1989 гг. На первых порах Октябрьской революции отводилось принципиальное значение относительно переконфигурации советского идеологического дискурса в рамках обновления всех аспектов политики государства. Г орбачёв пытался использовать этот образ, чтобы легитимировать выбранный политический курс. Императив «Перестройка - продолжение Октября» стал особенно актуальным в год 70-летия революции благодаря докладу генерального секретаря «Октябрь и перестройка, революция продолжается». Кроме того, в этом же году активно распространялись новые формы коммеморации (или те, которые были не так важны раннее). Красноречивыми примерами этому тезису был целый ряд открытых мемориальных досок героям-большевикам, а также сопутствующие им праздники улиц и др. Ещё одной важной деталью стремления оживить революционный образ, призванный обратить внимание рядовых граждан на значимость новой политики, стало увеличение описаний повседневных реалий в текстах, посвященных празднику и попытки рекламы некоторых заведений и товаров во время торжественных дней. Но уже в 1988-1989 гг. начался перелом в отношении к раннему периоду истории СССР, в том числе и к революции. Вызван он был дискуссиями в партийных кругах, которые довольно быстро распространились и среди интеллигенции, и через них уже проникали в умы остальных советских граждан. Ситуация осложнялась экономическими проблемами, которые занимали время и мысли людей больше, чем судьба «важнейшего революционного праздника». Соответственно, сложившаяся конъюнктура начала разрушать привычные традиции ритуального действия. Рессентимент (понятие М. Анипкина) эпохи только усугублялся, как и сопутствующее ему политическое и идеологическое отчуждение. Сложившийся контекст поставил новую проблему - двойственности самоидентификации, которая не позволяла многим граждан ответить на вопрос относительно своей сопричастности к советской или российской идентичности.
В конечном итоге, празднование Октября потеряло свою общественно-политическую значимость. Только сообщество ветеранов города (в стране была такая же ситуация) поддерживало изобретенную в советскую эпоху традицию. Многие (уже «российские») граждане не скрывали своей не вовлеченности не только в контекст празднования, но и в дискуссии относительно «сущности» Октябрьской революции. Причины этого вполне можно объяснить через призму катастрофы разрушения повседневного мира многих людей (травматического опыта), которых интересовали совершенно иные вопросы. Таким образом произошло первое «забвение» мифа об Октябре, которое случилось вполне «естественным» способом. Но несмотря на это основной деталью обновленного типа ритуального процесса вспоминания революции стало появление оппозиционных нарративов, которые часто крайне радикально артикулировали призывы сменить политических лидеров и выбранный ими курс. Именно по этой причине 1990-е годы произвели первую попытку забвения политическим действием посредством переконфигурации важнейших дат в исторической политике государства. В 1996 году вместо дня Октябрьской революции на 7 ноября был назначен День согласия и примирения. Не трудно догадаться, что круги коммунистических активистов резко негативно отреагировали на подобную инициативу (иронически они задавали вопросы - «С кем соглашаться? С кем примиряться?»). Стоит также сказать о том, что это действие не возымело особого эффекта, поскольку оно не снизило энергичность просоветски настроенных граждан.
В 2004 году была осуществлена вторая попытка подобного политического забвения посредством отмены Дня согласия и примирения и нововведения Дня народного единства, которое было назначено на 4 ноября. Эту инициативу можно было бы и не причислять к попыткам забыть наследия Октября, если бы не второй акт в этом направлении, которым 7 ноября было обозначено днём воинской славы в честь парада 7 ноября 1941 г. на Красной площади («Парад в честь парада», как гласил заголовок статьи в одной из разбираемых газет). Но и эти действия не стали губительными для актов вспоминания революции; попытка перекодировки символического поля оказалась крайне неудачной. Более того, начали появляться новые формы коммеморации и активисты, которые их реализуют. Например, перформативная форма (то есть, действием; см. раздел 3). Вопрос относительно новых групп, поддерживающих реализацию традиции, является принципиальным в рамках этой работы, поскольку в последние 10-15 лет регулярно (пусть и не слишком быстро) растёт количество молодежи, которая активно интегрируется в коммунистические политические течения, а, соответственно, воспроизводит основные ритуалы, актуальные для этой идеологической системы. Более того, они привносят новые элементы коммеморации (например, различные флешмобы, посвященные каким-либо значимым торжественным датам и событиям; конкурсы в социальных сетях, также приуроченные к важным коммунистическим праздникам и т. д.). Но стоит понимать, что сегодня такие аспекты и формы вспоминания апеллируют не к революционной героике (как в позднесоветском мире), а к «потерянному дому», роль которого выполняет романтизированный образ Советского Союза (конструируемый этими же сообществами). Но ностальгия характерна не только для подобных групп. Многие информанты (а также обычные собеседники, воспоминания которых не легли в основу этого текста) используют риторику так называемой «рефлексирующей ностальгии», смысл которой сводится к «тоске как таковой и откладыванию возращения на “родину” - тоскливо, иронично и отчаянно». Но представители такого взгляда выражают свои идеи не консолидировано, и, соответственно, не конструируют политические действия. Первая же группа (сторонники реставрирующей ностальгии) находит точки соприкосновения с различными смежными течениями и сообществами, что помимо оппозиционной риторики приводит к артикуляции ещё и конспирологических нарративов, направленных, в том числе, на разоблачение внешнего или внутреннего врага.
Ответить на вопрос, который является проблемой исследования (можно ли сказать, что современные коммеморативные акты, сконфигурированные вокруг Октябрьской революции, генеалогически имеют основания в практиках вспоминания в эпоху позднего СССР?) определенно и безапелляционно невозможно. Но важно понимать следующее: у подобного типа вспоминания не так много общего с артикуляцией наследия Октября в позднесоветском мире. Скорее даже больше разного: оппозиционная риторика (которая в Советском Союзе была невозможна), регулярное обновление самих форм вспоминания, конспирология, частичность рапортования об успехах (была основной коммеморативной линией в СССР) и т. д. Но точки пересечения, которых немного, всё же присутствуют - образ Ленина, о значении которого вновь говорить просто бессмысленно; место проведения демонстрации / шествия / митинга (актуально только для Томска; в столице страны немного иная ситуация); но самое главное - тождественное темпоральное восприятие, в первую очередь, основанное на разных притягательных точках в прошлом (героика революции для советской эпохи; СССР как образ «потерянного дома» для современных активистов), но имеющее единый горизонт ожидания достижения светлого будущего.
Может быть, ведущий торжественного заседания в честь 70-летия Октябрьской революции был прав, когда говорил, что: «Будущие поколения позавидуют нам, как мы завидуем сегодня героям революции»?
