ФАУСТОВСКИЙ КОД В РОМАНЕ В.Ф. ОДОЕВСКОГО «РУССКИЕ НОЧИ»
|
ВВЕДЕНИЕ 2
1 Жанр философского романа и «фаустовский» код в литературе 7
1.1 Жанр философского романа 7
1.2 «Фаустовский код» в литературе 9
2 Мотивно-тематическое отражение фаустовского сюжета в романе «Русские ночи» 16
3 Эпилог «Русских ночей» и II часть «Фауста»: формы глобализации эпико-философского
конфликта 62
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 78
Список литературы 84
1 Жанр философского романа и «фаустовский» код в литературе 7
1.1 Жанр философского романа 7
1.2 «Фаустовский код» в литературе 9
2 Мотивно-тематическое отражение фаустовского сюжета в романе «Русские ночи» 16
3 Эпилог «Русских ночей» и II часть «Фауста»: формы глобализации эпико-философского
конфликта 62
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 78
Список литературы 84
«Русские ночи» В.Ф. Одоевского как первый философский роман в русской литературе вызывает постоянный интерес исследователей. Обширная исследовательская литература по творчеству В.Ф. Одоевского и, в частности, по его роману является показателем, что достаточно четко определено место и значение В.Ф. Одоевского в русской литературе, круг его энциклопедических интересов и разнообразной творческой реализации (литературный критик, издатель, музыковед, философ и даже алхимик и оккультист). Творчество Одоевского подробно исследовано в контексте романтизма и западноевропейских влияний (Шеллинг, Гофман). Поскольку один из героев романа «Русские ночи» назван автором «Фауст» и занят научными проблемами в их проекции на философские основания бытия (идея всеединства), то это давало повод неоднократно обращаться исследователям к диалогу романа «Русские ночи» с великой трагедией Гете. Характеристика этого диалога актуализировала разные контексты: компаративистский контекст значения Гете для кружка любомудров, к которому принадлежал В.Ф. Одоевский; культурно¬стилевой контекст влияния произведений Гете на русский романтизм (поэзия, повесть, роман), сюжетно-образная трансплантация гетевских образов тем и мотивов в русской литературе (Вертер, Фауст); философско-идеологический контекст восприятия мировоззрения Гете, его эстетических и политических взглядов, научных и философских интересов.
Отдельные работы, посвященные рецепции «Фауста» в романе «Русские ночи», писали Васин Н.С. и Кулишкина О.Н.
Что касается непосредственно романа «Русские ночи», ему наибольшее внимание уделялось в исследованиях Манна Ю.В., Маймина Е.А. и Левиной Л.А..
Масштабная работа по исследованию фаустовских рецепций в русской литературе принадлежит Жирмундскому В.М., который отмечал, что «в произведениях Одоевского встречаются лишь отдельные мотивы, более или менее случайно заимствованные у Гете, притом всякий раз — с характерным романтическим переосмыслением» ; «Наконец, самый герой «Русских ночей», Фауст, носит имя, заимствованное у Гете, но его мистическая философия русского мессианства весьма далеко отстоит от философии немецкого Фауста. Таким образом, и на романтика Одоевского влияет по преимуществу образ Гете как поэта-философа, а не конкретное содержание его произведений» .
Цель работы — проследить мотивно-тематическое и функционально-поэтологическое отражение фаустовского кода в поэтике романа В.Ф. Одоевского «Русские ночи» на примере вставных новелл.
Для достижения цели были поставлены следующие задачи:
1. Охарактеризовать жанр философского романа и тенденции его развития к середине XIX века, а также причины постоянной актуальности фаустовского кода для этого жанра.
2. Дать краткое описание (абрис) семиосферы фаустовского кода по трагедии И.-В. Гете «Фауст» (персонажи, тематика, мотивы и образы).
4. Выявить рецепцию «Фауста» Гете во вставных новеллах романа Одоевского и показать функционально-семиотическую модификацию мотивов в поэтике новелл и эпилога.
5. Обобщить основные семиотические тенденции фаустовского кода в «Русских ночах» в аспекте художественной антропологии.
Таким образом, объектом исследования в данной работе является роман В.Ф. Одоевского «Русские ночи». Предмет исследования — «фаустовский код», т.е. семиотическая модификация тем, мотивов, системы кодов трагедии Гете «Фауст» в поэтике романа «Русские ночи».
Методы исследования:
• историко-литературный;
• сравнительно-сопоставительный.
Работа состоит из введения, основной части, состоящей из трех глав, заключения, списка использованной литературы.
Основные термины и понятия
Литературный код, рецепция, реминисценция, фаустиана, семиосфера, мотив, жанр философского романа
В своей курсовой работе мы оперируем категорией «код», которая требует пояснения, поскольку «в культурологии и семиотике несмотря на широкое употребление данного термина также отсутствует его однозначная трактовка»8.
Произведение при развитии семиотического подхода (Франция 1950-60гг.) воспринимается как сообщение, которое включает не только сам конкретный текст, но и смысловое поле вокруг него и код служит указанию на это. Ролан Барт выделил целую систему кодов, перечислять которые мы здесь не будем, поскольку не следуем этой системе в нашей работе. «Барт определяет коды как «определенные типы уже виденного, уже читанного, уже деланного; код есть конкретная форма этого “уже”, конституирующего всякое письмо». Ю.М. Лотман подчеркивает функции кода как «конденсатора культурной памяти» и «генератора новых смыслов»10. Л.В. Чернец считает, что «разработка понятия «код» (авторский или принадлежащий литературной школе, направлению, жанру, мифу, смежным областям культуры) помогает конкретнее изучить проблему литературной преемственности» . В широком понимании «код» это система «знаков-указателей», присоединяющих семиосферу, например, гетевского «Фауста» как контекст, задающий диалогическое смысловое поле «принимающего» текста, например, романа «Русские ночи».
Актуальность рассмотрения темы «Фаустовский код в «Русских ночах» определяется установкой не на аспект компаративистики (диалог романтика В.Ф. Одоевского с Гете); категория «код» в формулировке темы размыкает границы «рецепции» или «вариации» гетевского «Фауста», поскольку не исчерпывается сюжетно-тематическим сходством, системой реминисценций, фиксацией мотивов, и пр. Сфера «кода» не исчерпывается тем, на что можно указать (тема) и непосредственно в качестве аргумента предъявить (мотивы, образы). Код предполагает и незримое влияние или диалог.
«Фауст» и «Русские ночи» — произведения принципиально разные. И тем не менее в художественно-философском значении русский роман Одоевского близок гетевскому «Фаусту» как ни одно произведение русской литературы. В других произведениях (например, «Искушение святого Антония» Г. Флобера, «Пер Гюнт» Г. Ибсена) наблюдается редукция главной установки — значение личности и образа мира.
Актуализация фаустовского кода обусловлена не индивидуальными предпочтениями, не мировоззрением писателя или общетематической близостью произведений, для которой отыскиваются общие мотивы, переклички и пр. — в таком случае это рецепция. А процессами жанрового развития философского романа в ответ на историко-философские тенденции эпохи и глобальные процессы культуры.
Как культурная проекция код предоставляет возможность кристаллизации абсолютного (идеального) смысла. И тогда рецепция ставит «Фауста» Гете в позицию претекста по отношению к «Русским ночам» (такое вполне возможно для романтизма, использующего метафорические связки с вечными образами и архетипами как «пьедестал» или риторические котурны для героя). И код может быть условием деконструкции как исходного текста, так и модели романтического романа в кризисных для него явлениях. Тогда закономерен вопрос: или эти установки не совместимы друг с другом, или они сложно взаимодействуют.
Еще одна проблема или вопрос: чем обусловлено или как можно объяснить, что фаустовский код переключает на себя в «Русских ночах» другие «гетевские» коды: «Вертера», «Вильгельма Мейстера»? Не является ли центрация «фаустовского кода» для «Русских ночей» исследовательской натяжкой?
И примыкающий вопрос о вбирании фаустовским кодом других кодов — «дантевского», «шекспировского». Например, в гетевском Фаусте активно используется шекспировский код. А эпиграфы к «Русским ночам» создают соседство дантевского «Ада» и «Вильгельма Мейстера».
Другое условие актуальности исследования — установка на культурные изменения жанра «философского романа», к которому относятся «Русские ночи» Одоевского.
Отдельные работы, посвященные рецепции «Фауста» в романе «Русские ночи», писали Васин Н.С. и Кулишкина О.Н.
Что касается непосредственно романа «Русские ночи», ему наибольшее внимание уделялось в исследованиях Манна Ю.В., Маймина Е.А. и Левиной Л.А..
Масштабная работа по исследованию фаустовских рецепций в русской литературе принадлежит Жирмундскому В.М., который отмечал, что «в произведениях Одоевского встречаются лишь отдельные мотивы, более или менее случайно заимствованные у Гете, притом всякий раз — с характерным романтическим переосмыслением» ; «Наконец, самый герой «Русских ночей», Фауст, носит имя, заимствованное у Гете, но его мистическая философия русского мессианства весьма далеко отстоит от философии немецкого Фауста. Таким образом, и на романтика Одоевского влияет по преимуществу образ Гете как поэта-философа, а не конкретное содержание его произведений» .
Цель работы — проследить мотивно-тематическое и функционально-поэтологическое отражение фаустовского кода в поэтике романа В.Ф. Одоевского «Русские ночи» на примере вставных новелл.
Для достижения цели были поставлены следующие задачи:
1. Охарактеризовать жанр философского романа и тенденции его развития к середине XIX века, а также причины постоянной актуальности фаустовского кода для этого жанра.
2. Дать краткое описание (абрис) семиосферы фаустовского кода по трагедии И.-В. Гете «Фауст» (персонажи, тематика, мотивы и образы).
4. Выявить рецепцию «Фауста» Гете во вставных новеллах романа Одоевского и показать функционально-семиотическую модификацию мотивов в поэтике новелл и эпилога.
5. Обобщить основные семиотические тенденции фаустовского кода в «Русских ночах» в аспекте художественной антропологии.
Таким образом, объектом исследования в данной работе является роман В.Ф. Одоевского «Русские ночи». Предмет исследования — «фаустовский код», т.е. семиотическая модификация тем, мотивов, системы кодов трагедии Гете «Фауст» в поэтике романа «Русские ночи».
Методы исследования:
• историко-литературный;
• сравнительно-сопоставительный.
Работа состоит из введения, основной части, состоящей из трех глав, заключения, списка использованной литературы.
Основные термины и понятия
Литературный код, рецепция, реминисценция, фаустиана, семиосфера, мотив, жанр философского романа
В своей курсовой работе мы оперируем категорией «код», которая требует пояснения, поскольку «в культурологии и семиотике несмотря на широкое употребление данного термина также отсутствует его однозначная трактовка»8.
Произведение при развитии семиотического подхода (Франция 1950-60гг.) воспринимается как сообщение, которое включает не только сам конкретный текст, но и смысловое поле вокруг него и код служит указанию на это. Ролан Барт выделил целую систему кодов, перечислять которые мы здесь не будем, поскольку не следуем этой системе в нашей работе. «Барт определяет коды как «определенные типы уже виденного, уже читанного, уже деланного; код есть конкретная форма этого “уже”, конституирующего всякое письмо». Ю.М. Лотман подчеркивает функции кода как «конденсатора культурной памяти» и «генератора новых смыслов»10. Л.В. Чернец считает, что «разработка понятия «код» (авторский или принадлежащий литературной школе, направлению, жанру, мифу, смежным областям культуры) помогает конкретнее изучить проблему литературной преемственности» . В широком понимании «код» это система «знаков-указателей», присоединяющих семиосферу, например, гетевского «Фауста» как контекст, задающий диалогическое смысловое поле «принимающего» текста, например, романа «Русские ночи».
Актуальность рассмотрения темы «Фаустовский код в «Русских ночах» определяется установкой не на аспект компаративистики (диалог романтика В.Ф. Одоевского с Гете); категория «код» в формулировке темы размыкает границы «рецепции» или «вариации» гетевского «Фауста», поскольку не исчерпывается сюжетно-тематическим сходством, системой реминисценций, фиксацией мотивов, и пр. Сфера «кода» не исчерпывается тем, на что можно указать (тема) и непосредственно в качестве аргумента предъявить (мотивы, образы). Код предполагает и незримое влияние или диалог.
«Фауст» и «Русские ночи» — произведения принципиально разные. И тем не менее в художественно-философском значении русский роман Одоевского близок гетевскому «Фаусту» как ни одно произведение русской литературы. В других произведениях (например, «Искушение святого Антония» Г. Флобера, «Пер Гюнт» Г. Ибсена) наблюдается редукция главной установки — значение личности и образа мира.
Актуализация фаустовского кода обусловлена не индивидуальными предпочтениями, не мировоззрением писателя или общетематической близостью произведений, для которой отыскиваются общие мотивы, переклички и пр. — в таком случае это рецепция. А процессами жанрового развития философского романа в ответ на историко-философские тенденции эпохи и глобальные процессы культуры.
Как культурная проекция код предоставляет возможность кристаллизации абсолютного (идеального) смысла. И тогда рецепция ставит «Фауста» Гете в позицию претекста по отношению к «Русским ночам» (такое вполне возможно для романтизма, использующего метафорические связки с вечными образами и архетипами как «пьедестал» или риторические котурны для героя). И код может быть условием деконструкции как исходного текста, так и модели романтического романа в кризисных для него явлениях. Тогда закономерен вопрос: или эти установки не совместимы друг с другом, или они сложно взаимодействуют.
Еще одна проблема или вопрос: чем обусловлено или как можно объяснить, что фаустовский код переключает на себя в «Русских ночах» другие «гетевские» коды: «Вертера», «Вильгельма Мейстера»? Не является ли центрация «фаустовского кода» для «Русских ночей» исследовательской натяжкой?
И примыкающий вопрос о вбирании фаустовским кодом других кодов — «дантевского», «шекспировского». Например, в гетевском Фаусте активно используется шекспировский код. А эпиграфы к «Русским ночам» создают соседство дантевского «Ада» и «Вильгельма Мейстера».
Другое условие актуальности исследования — установка на культурные изменения жанра «философского романа», к которому относятся «Русские ночи» Одоевского.
«Что же такое этот «Фауст»? Без колебаний можно сказать: подлинно немецкая тема, подготовленная всем духовным развитием XVIII века; вокруг нее собираются самые глубокие и острые проблемы, обсуждавшиеся немецкой мыслью. У Гёте так и выходит: всемирная история и современность, происхождение Земли, немецкая литературная жизнь, существо человека — все это заключено в его необыкновенное произведение, и для обсуждения всего этого разработан особый уникальный литературный жанр с его символико-мифологическим языком» ; «когда речь зашла о «Фаусте», Пушкин сказал, что в нем «больше идей, мыслей, философии, чем во всех немецких философах, не исключая Лейбница, Канта, Лессинга, Гердера и прочих. — Это философия жизни, des lebendigen Lebens, заключил Жуковский» .
Роман «Русские ночи» как энциклопедия науки и культуры, которой соответствует в такой высшей степени лишь «энциклопедизм» гетевского «Фауста».
Актуализация единства познающего субъекта с миром на новом историческом рубеже. У Гете — исход Просвещения и начало XIX века, у Одоевского — исход романтизма, на пороге позитивизма, когда намечается тенденция кризиса классической культуры с ее антропоцентризмом. Но форма у Одоевского держится скрепами риторики, охватывающей парадигму романтических рассказов о «творцах», но она вписывается в такую «раму», которая задает для них новые акценты.
Фауст — сверхтекст, у Одоевского попытка «эпизации», захватывающей историю романтического «кружка», литературные и национально¬романтические стороны мировоззрения (энциклопедический автор-Гете, после уже такого масштаба Автора, как основы эпичности не будет, ведь в реализме эпичность растет со стороны реальности, как системы детерминизма).
У Одоевского в «Русских ночах» природно-субстанциальное (ощутимо непосредственное) подменяется естественно-научным, т.е. интеллектуально «организуется» наукой или философией.
«Механизм» и «организм» — две формы «собрания» разрозненных частей, прогрессия которых возникает при вивисекции. Вивисекция (см. «Неведомый шедевр» Бальзака, лавка Антиквара в «Шагреневой коже» Бальзака): отдельное множится в своей материальной механистичности и поглощает уподобляет себе.
Почему Ростислав видит прожилки на плече дамы (что релевантно «Импровизатору»)? В этом проявляется аналитическое отчуждение по отношению к воспринимаемому объекту. Нет внутренней связи (которая дается не рассудком, не внешним отношением). Чувство целого априори присутствует через любовь, органически-духовную сопричастность — единство любви и красоты как интеграл бытия.
Любовь в сюжетах «Русских ночей» предстает как «использование» другого (отношение Баха к жене как хозяйке или помощнику в искусстве). Луиза «содержит» старого Бетховена. В «Русских ночах» у женского начала слабая позиция (в отличие от Гретхен и Елены у Гете, за которыми — Вечная женственность). У европейцев сказывается культ Прекрасной дамы (а у русских — другая традиция).
У Одоевского эмоциональное единство Я с миром редуцируется, опосредуется. Душевное уступает дорогу духовно-интеллектуальному (в этом — извод романтизма). У Одоевского мы не можем переживать единство с миром через индивида. Мы смотрим на него со стороны; он отчужден от нас, он презентирует нашу лиминальность между материально-прозаической подчиненностью (человек-объект) и сверх-индивидуальной потенциальностью (пророк, гений, кудесник, светоч). С гетевским же Фаустом мы живем и охватываем мир в пластическом и духовном взаимодействии, а за индивидом Одоевского лишь наблюдаем. Фабула философского романа экспериментирует, она открывает новые отношения. У Одоевского фабула - дидактична (притчи).
Т.е. в чем ущербный или односторонний индивид находит себя. У Гете — кризис просветительской антропологии, но поэтико-онтологическое целое как почва для баланса штюрмеровского индивидуализма и веймарско-классического философско-эстетического концептуализма бытия.
Индивид не способен преодолеть ограниченность своего субъективного кругозора, он может только расширять его изнутри: между друзьями «Русских ночей» идет «обмен информацией» — чисто интеллектуальный спор, и, хотя Фауст говорит о воодушевлении, которое способствует единству в диалоге и пониманию, преодолению ограниченности своего отношения, реально этого не происходит — каждый сохраняет свой «тип».
Фаустовское Я в сюжете следует принципу: «Умри и возродись»: «умри» — отдача Я общему, а затем на волне этого общего это Я, «возрождаясь», становится универсальней, внутренне соответствует бытию. Общее — природные силы. Путь отдельного — эволюция. Исходное для этого движения- развития - это гетевский пра-феномен (через пра-феномен связь отдельного организма с органическим целым ).
У Гете важную роль играет поэтическое, которое является проводником пантеистического. Фаустовски-гетевский пантеизм отсутствует в романтизме, в котором природное как дополнительная метафора к индивидуально-духовному чувству органического целого, несколько отвлеченно-риторична (в этом романтики ближе Шиллеру, чем Гете, хотя сами они декларирует иное, выдавая желаемое за действительное).
Влияние на Одоевского философии Шеллинга: индивид может постулировать в себе то «мировое чувство» как условие выхода к органическому целому, которое он в реальности теряет. Философия дает то, что мир не дает. Поэтому гетевский универсальный индивид в такой «риторической» философии не нуждается. Гетевский Фауст живет и действует в мире, а Фауст Одоевского — рассуждает о мире. Но имя-код как бы прилагает априори гетевского «сверх-героя» к риторическому образу Одоевского «опыт» жизни и «универсализм».
Обычно для европейских культур в центре своя национальная культура (по отношению с которой иные - на вторых ролях) и классически-античная (универсальная). У Одоевского в полной мере в эпической форме выразилась «всеотзывчивость» русского культурного сознания, обращенного к разным культурам древности и европейским в их историческом развитии.
Извод европейского романтизма — укрепление духовной автономии личности в ее конфликте с буржуазной нивелировкой. Извод русского романтизма — духовное собирание воедино личности, общего блага, и общенародной судьбы. Как отметил Ю.М. Лотман: «русский роман, начиная с Гоголя, ставит проблему не изменения положения героя, а преображения его внутренней сущности, или переделки окружающей его жизни, или, наконец, и того и другого»; «При наличии высокой цели и полном слиянии личных устремлений с нею индивидуальная гибель обретает черты «высокой трагедии» . Далее исследователь выделяет две функции «спасителя» и «погубителя» (но они сходятся в архетипе Фауста, в котором органично соединены мифологический функционал «культурного героя» с разносторонностью вариантов героя Нового времени, связанные с духовными амбициями современного человека, выражающего коллективную потребность переустроения мира (тогда как, например, Гамлет - сомнение, то Дон Кихот - действие).
Те кризисы, которые испытывали крупные писатели (Н. Гоголь, Л. Толстой) — они имеют значительную долю «фаустовского» субстрата как индивидуально творчески-демиургический выход творца-учителя к подлинному в противовес общепринятому.
Через русский вариант архетипа «Фауста» проводится идея внутреннего духовного единства личности с мирозданием и народной судьбой (идея всеединства). И в этом ключе судьбу русского мыслителя Фауста-Одоевского, не только как автора философского романа, соединяющего собой традицию и перспективу нового, но исключительное место Одоевского в русской культуре и философии хотелось бы определить следующими словами: «у Одоевского акцент перенесен на активность и свободу индивидуального сознания, которое с помощью своего инстинктуального чувства производит объединение духовных сущностей всех людей; их единство оказывается вторичным, конструктивно определенным.<...> Выявленное здесь различие будет постоянно возобновляться в истории русской философии. Будучи полностью согласными в том, что отдельный человек существует и развивается духовно только в рамках объемлющей его духовно-мистической цельности, отдельные мыслители будут ставить акцент либо на первичности этого духовного целого (А. Хомяков, И. Киреевский, Вл. Соловьев, С. Франк, П. Флоренский, Л. Карсавин и др.), либо на творческой активности и свободе отдельной личности (А. Герцен, Л. Лопатин, Л.
Шестов, Н. Бердяев и др.) .
Роман «Русские ночи» как энциклопедия науки и культуры, которой соответствует в такой высшей степени лишь «энциклопедизм» гетевского «Фауста».
Актуализация единства познающего субъекта с миром на новом историческом рубеже. У Гете — исход Просвещения и начало XIX века, у Одоевского — исход романтизма, на пороге позитивизма, когда намечается тенденция кризиса классической культуры с ее антропоцентризмом. Но форма у Одоевского держится скрепами риторики, охватывающей парадигму романтических рассказов о «творцах», но она вписывается в такую «раму», которая задает для них новые акценты.
Фауст — сверхтекст, у Одоевского попытка «эпизации», захватывающей историю романтического «кружка», литературные и национально¬романтические стороны мировоззрения (энциклопедический автор-Гете, после уже такого масштаба Автора, как основы эпичности не будет, ведь в реализме эпичность растет со стороны реальности, как системы детерминизма).
У Одоевского в «Русских ночах» природно-субстанциальное (ощутимо непосредственное) подменяется естественно-научным, т.е. интеллектуально «организуется» наукой или философией.
«Механизм» и «организм» — две формы «собрания» разрозненных частей, прогрессия которых возникает при вивисекции. Вивисекция (см. «Неведомый шедевр» Бальзака, лавка Антиквара в «Шагреневой коже» Бальзака): отдельное множится в своей материальной механистичности и поглощает уподобляет себе.
Почему Ростислав видит прожилки на плече дамы (что релевантно «Импровизатору»)? В этом проявляется аналитическое отчуждение по отношению к воспринимаемому объекту. Нет внутренней связи (которая дается не рассудком, не внешним отношением). Чувство целого априори присутствует через любовь, органически-духовную сопричастность — единство любви и красоты как интеграл бытия.
Любовь в сюжетах «Русских ночей» предстает как «использование» другого (отношение Баха к жене как хозяйке или помощнику в искусстве). Луиза «содержит» старого Бетховена. В «Русских ночах» у женского начала слабая позиция (в отличие от Гретхен и Елены у Гете, за которыми — Вечная женственность). У европейцев сказывается культ Прекрасной дамы (а у русских — другая традиция).
У Одоевского эмоциональное единство Я с миром редуцируется, опосредуется. Душевное уступает дорогу духовно-интеллектуальному (в этом — извод романтизма). У Одоевского мы не можем переживать единство с миром через индивида. Мы смотрим на него со стороны; он отчужден от нас, он презентирует нашу лиминальность между материально-прозаической подчиненностью (человек-объект) и сверх-индивидуальной потенциальностью (пророк, гений, кудесник, светоч). С гетевским же Фаустом мы живем и охватываем мир в пластическом и духовном взаимодействии, а за индивидом Одоевского лишь наблюдаем. Фабула философского романа экспериментирует, она открывает новые отношения. У Одоевского фабула - дидактична (притчи).
Т.е. в чем ущербный или односторонний индивид находит себя. У Гете — кризис просветительской антропологии, но поэтико-онтологическое целое как почва для баланса штюрмеровского индивидуализма и веймарско-классического философско-эстетического концептуализма бытия.
Индивид не способен преодолеть ограниченность своего субъективного кругозора, он может только расширять его изнутри: между друзьями «Русских ночей» идет «обмен информацией» — чисто интеллектуальный спор, и, хотя Фауст говорит о воодушевлении, которое способствует единству в диалоге и пониманию, преодолению ограниченности своего отношения, реально этого не происходит — каждый сохраняет свой «тип».
Фаустовское Я в сюжете следует принципу: «Умри и возродись»: «умри» — отдача Я общему, а затем на волне этого общего это Я, «возрождаясь», становится универсальней, внутренне соответствует бытию. Общее — природные силы. Путь отдельного — эволюция. Исходное для этого движения- развития - это гетевский пра-феномен (через пра-феномен связь отдельного организма с органическим целым ).
У Гете важную роль играет поэтическое, которое является проводником пантеистического. Фаустовски-гетевский пантеизм отсутствует в романтизме, в котором природное как дополнительная метафора к индивидуально-духовному чувству органического целого, несколько отвлеченно-риторична (в этом романтики ближе Шиллеру, чем Гете, хотя сами они декларирует иное, выдавая желаемое за действительное).
Влияние на Одоевского философии Шеллинга: индивид может постулировать в себе то «мировое чувство» как условие выхода к органическому целому, которое он в реальности теряет. Философия дает то, что мир не дает. Поэтому гетевский универсальный индивид в такой «риторической» философии не нуждается. Гетевский Фауст живет и действует в мире, а Фауст Одоевского — рассуждает о мире. Но имя-код как бы прилагает априори гетевского «сверх-героя» к риторическому образу Одоевского «опыт» жизни и «универсализм».
Обычно для европейских культур в центре своя национальная культура (по отношению с которой иные - на вторых ролях) и классически-античная (универсальная). У Одоевского в полной мере в эпической форме выразилась «всеотзывчивость» русского культурного сознания, обращенного к разным культурам древности и европейским в их историческом развитии.
Извод европейского романтизма — укрепление духовной автономии личности в ее конфликте с буржуазной нивелировкой. Извод русского романтизма — духовное собирание воедино личности, общего блага, и общенародной судьбы. Как отметил Ю.М. Лотман: «русский роман, начиная с Гоголя, ставит проблему не изменения положения героя, а преображения его внутренней сущности, или переделки окружающей его жизни, или, наконец, и того и другого»; «При наличии высокой цели и полном слиянии личных устремлений с нею индивидуальная гибель обретает черты «высокой трагедии» . Далее исследователь выделяет две функции «спасителя» и «погубителя» (но они сходятся в архетипе Фауста, в котором органично соединены мифологический функционал «культурного героя» с разносторонностью вариантов героя Нового времени, связанные с духовными амбициями современного человека, выражающего коллективную потребность переустроения мира (тогда как, например, Гамлет - сомнение, то Дон Кихот - действие).
Те кризисы, которые испытывали крупные писатели (Н. Гоголь, Л. Толстой) — они имеют значительную долю «фаустовского» субстрата как индивидуально творчески-демиургический выход творца-учителя к подлинному в противовес общепринятому.
Через русский вариант архетипа «Фауста» проводится идея внутреннего духовного единства личности с мирозданием и народной судьбой (идея всеединства). И в этом ключе судьбу русского мыслителя Фауста-Одоевского, не только как автора философского романа, соединяющего собой традицию и перспективу нового, но исключительное место Одоевского в русской культуре и философии хотелось бы определить следующими словами: «у Одоевского акцент перенесен на активность и свободу индивидуального сознания, которое с помощью своего инстинктуального чувства производит объединение духовных сущностей всех людей; их единство оказывается вторичным, конструктивно определенным.<...> Выявленное здесь различие будет постоянно возобновляться в истории русской философии. Будучи полностью согласными в том, что отдельный человек существует и развивается духовно только в рамках объемлющей его духовно-мистической цельности, отдельные мыслители будут ставить акцент либо на первичности этого духовного целого (А. Хомяков, И. Киреевский, Вл. Соловьев, С. Франк, П. Флоренский, Л. Карсавин и др.), либо на творческой активности и свободе отдельной личности (А. Герцен, Л. Лопатин, Л.
Шестов, Н. Бердяев и др.) .