МЕДИЙНЫЕ ИНФОРМАЦИОННЫЕ ВОЙНЫ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ: ПРИМЕР ГОЛОДОМОРА
|
АННОТАЦИЯ 3
Введение 3
1 История и память в медиа 14
1.1 Медиа памяти: основные характеристики, динамика исторической памяти в цифровом пространстве 14
1.2 «Войны памяти» как информационные войны: основные характеристики и
методы 22
1.3 Постправда в интерпретациях прошлого как одна из главных составляющих
информационных войн 28
2 «Войны памяти» и историческая политика на постсоветском пространстве:
проблема Голодомора 34
Заключение 35
Список использованных источников и литературы 38
Введение 3
1 История и память в медиа 14
1.1 Медиа памяти: основные характеристики, динамика исторической памяти в цифровом пространстве 14
1.2 «Войны памяти» как информационные войны: основные характеристики и
методы 22
1.3 Постправда в интерпретациях прошлого как одна из главных составляющих
информационных войн 28
2 «Войны памяти» и историческая политика на постсоветском пространстве:
проблема Голодомора 34
Заключение 35
Список использованных источников и литературы 38
Актуальность темы исследования. После распада СССР перед гражданами новых стран постсоветского пространства встала проблема конструирования национальной традиции, «национализации прошлого», определения «поворотных моментов» в истории новообразовавшихся государств, «сборки» коллективной исторической памяти, необходимой для легитимации национальных политик возникших режимов.
Актуальность данной темы сложно переоценить в наше время, поскольку вопросы использования и политизации истории выступают действенным средством для решения насущных проблем. Отличным источником для подтверждения данного тезиса является коллективная монография под редакцией А. И. Миллера и А. В. Соловьева и ряда других исследователей «Память о Второй мировой войне за пределами Европы» , где на примере восточных стран демонстрируются процессы инструментализации истории.
Ярким примером является ситуация в Китае, где четко прослеживаются отличия в исторической политике КНР на отдельно взятых этапах развития государства. Китайские власти с конца 1940-х гг. и до середины 1980-х гг. от полного отрицания японской агрессии пришли к выводу о необходимости укрепления стабильности политического строя за счет подведения под тематику японской агрессии против Китая и жертв от нее (Нанкинская резня) в 1930-1940-х гг. «националистического фундамента» . Подобные действия со стороны Китая объясняются, как отмечается автором главы, «претензией КНР на занятие особого места в современном послевоенном миропорядке; стремлением китайского руководства усилить патриотические чувства населения Китая на фоне усложняющейся международной обстановки и недружественный действий США; реакцией на действия Японии и изменения ее оборонной политики» .
В условиях социально-политической турбулентности можно отметить множество территориальных споров между странами, прибегающих к манипулированию собственным прошлым для решения актуальных проблем, например, арабо-израильские столкновения, нагорно-карабахский конфликт, СВО (специальная военная операция) на территории Украины.
Практики использования исторических сюжетов распространены отнюдь не из-за влияния прошлого и его огромной роли, а совсем наоборот. Подобную тенденцию подмечает Патрик Хаттон, который пишет, что «мы знаем больше о прошлом, чем наши предки, его власть над нами не столь тяжела, а его привлекательностью гораздо легче манипулировать. В настоящее время нам приходится говорить скорее о полезности прошлого, чем о его влиянии на нас, и вспоминаем мы о нем часто только тогда, когда приходится подводить черту под делами текущего дня» . В этой связи В. А. Тишков зафиксировал, что подобные практики использования/манипулирования собственной историей становятся распространенным явлением по причине того, что существует дистанция по отношению к прошлому, о котором мы знаем очень много - все это характеризует новую историческую культуру .
Данные события не могли обойти стороной и научный исторический дискурс, который после распада СССР, получил возможность отойти от нарратива, господствовавшего на протяжении долгих лет. Подобные изменения характеризовали, как подмечает Пьер Нора, наступление момента «обретения памяти» . В условиях формирования новой идентичности изменения научного исторического дискурса непременно сопровождаются ценностно-этическими конфликтами и столкновением различных версий прошлого, которые в условиях гибридной войны приобретают новые формы, выражающиеся в противостояниях в информационном пространстве.
Под прицел попал и голод 1932-1933, вокруг которого дискуссии ведутся до сих пор. Можно выделить по крайней мере две точки зрения о природе возникновения голода 1932-1933 на территории СССР. Согласно первой, голод был спланированным советским руководством мероприятием, целью которого являлось уничтожение определенных этнических и социальных групп, например, украинцев Вторая же точка зрения основывается на том, что одной из главных причин являлся «голодный экспорт» в ходе форсированной индустриализации , который вкупе с ошибками в аграрной политике большевиков (болезнь сельскохозяйственных культур, распространение сорняков и вредителей) , привел к массовому (стихийному) голоду в СССР. Но несмотря на всю неоднозначность причин возникновения и характера голода, осмысление данного исторического эпизода является одним из ключевых и системообразующих частей исторической памяти Украины, Казахстана, в меньшей степени России, и других постсоветских стран. В ходе образования и изменения направления политики памяти, которая связана с голодом 1932-1933 гг. (Голодомор), появляется необходимость в изучении мемориальных практик и стратегий управления всевозможными конфликтами, возникающими между носителями исторической памяти для установления причин и поиска решений для нивелирования или смягчения социально-политического конфликта.
Новым витком развития репрезентаций прошлого и конструирования идентичностей стала цифровизация коммуникационных процессов, которая превратила социальную реальность в медиареальность, отныне медийную составляющую уже нельзя помыслить в отрыве от социального. В связи с этим понимание «социального» переживает кризис, попытку преодолеть который предпринял французский социолог Бруно Латур. По его мнению, «социальное» не стоит расценивать как отдельную сферу (наравне с политической, экономической, религиозной), а как «тип связи между вещами, которые сами по себе не являются социальными» . При таком раскладе цифровые медиа и не только выступают не просто ретранслятором социальных аспектов общества в виртуальном пространстве, а тем, что оказывает влияние на него и видоизменяют. Социальная память (культурная, коллективная, историческая) как составляющая часть социума аналогичным образом, подвержена влиянию цифрового поворота, изучением которого занимается новообразовавшееся направление - digital memory studies.
Степень изученности темы
Политика памяти постсоветских стран нашла свое отражение в работах российских и украинских историков, а также зарубежных исследователей.
В российской и зарубежной литературе существует большой корпус научных работ, посвященных различным аспектам политики памяти, истоки которой стоит искать в исследованиях, посвященных изучению наций и национализма.
Проблематика «войн памяти» получила активное развитие в 1980-е гг. и до наших дней можно проследить этапы ее становления:
1) 1980-е-2004 гг.: Нация и национализм как объект изучения.
После распада Советского Союза постсоветские страны столкнулись с необходимостью пересмотра своей исторической памяти. В это время началось формирование национальных идентичностей при помощи привлечения исторических сюжетов, и официальные исторические нарративы начали пересматриваться с целью увеличения мобилизационного потенциала населения.
На этом фоне происходит подъем интереса к тематике наций и национализма, которая стала частым объектом рассмотрения специалистами из разных научных дисциплин. Среди зарубежных исследователей стоит отметить работы Б. Андерсона, который отмечает сложность термина «нация», поскольку данное сообщество отличается от реального сообщества, основанного на повседневной коммуникации между людьми. В связи с этим, Б. Андерсон предлагает вместо термина «нация» употреблять «воображаемое сообщество», которое подчеркивало бы опосредованный, воображаемый, характер, поддерживаемый с помощью различных средств медиа . Поэтому автором отмечается конструктивистский характер нации как «воображаемого сообщества». Примерно подобные тенденции в изучении категории «нация» подмечает британский историк Э. Хобсбаум в своей работе «Нации и национализм после 1780 года», который рассматривает становление феномена национализма после Великой французской революции и образования США . По Э. Хобсбауму, нации и феномен национализма являются чем-то искусственным, они выступают следствием экономических, политических, культурных факторов, исходя из которых политические элиты конструируют необходимую общность людей. Помимо этого, для осознания себя как нации большую роль играет общее прошлое, воспоминания о былом, утраченном времени.
Еще одной точкой зрения на природу национализма стали работы конструктивистов Э. Геллнера , Э. Смита . По их мнению, становление конкретных наций и феномена национализма, в целом, обязано инициативе властных элит, кругов, политической конъюнктуре на определенной территории.
В указанный период только зарождался интерес к проблематике национализма в России. Одной из работ, вышедшей из-под пера российского историка А. И. Миллера стала статья «Национализм как фактор развития» (1991) . В данной работе представлена историография рассмотрения наций и национализма иностранными специалистами. Также на российском кейсе А. Миллер пытается выделить варианты самоидентификации русских в СССР и определить сущность русского национализма.
2) 2004-2010-е гг.: «Историческая политика» или «политика памяти»: начало регулирования исторической науки политиками.
В 2004 году происходит выступление польских историков и деятелей с инициативой разработки и проведения активной исторической политики (вмешательство государства в изучение истории). Понятие «историческая политика», предложенное польскими коллегами, стало применяться и в других восточноевропейских странах, что привело к активному использованию его как в политических кругах, так и научных.
Существует ряд исследователей, работы которых посвящены изучению исторической политики как восточноевропейских стран, в целом, так и постсоветских стран. Например, В. А. Ачкасов в работе «"Политика памяти” как инструмент строительства постсоциалистических наций» освещает роль исторической политики политических элит в формировании идентичности после распада СССР . Автором подчеркивается, что вместо поиска компромисса и конструктивного диалога по поводу исторических проблематик политические круги предпринимают усилия для их политизации, прибегая к мифостроительству вокруг определенных исторических эпизодов.
Нельзя обойти стороной работы О. Ю. Малиновой о политике памяти в России, в которых автор демонстрирует, что поддержание определенного образа прошлого, продвигаемого политическими акторами преследует достижение конкретных политических выгод, которые слабо коррелируют с самой «исторической политикой», тем самым, приобретая прагматический характер . Важной составляющей работ О. Ю. Малиновой является рассмотрение того, как официальный нарратив о национальной идентичности, определенный образ прошлого сталкивается с альтернативными интерпретациями истории, которые возникают в обществе . Также стоит обратить внимание на исследования А. И. Миллера, которые посвящены анализу политик памяти как в России, так и в Украине, отдельно рассматривая практики политизации истории и дискуссии вокруг общего прошлого, которые становятся катализатором «войн памяти», целью которых является установление определенного видения конкретных исторических эпизодов, например, Вторая мировая война .
Говоря отдельно о политике памяти Украины, нельзя обойтись без упоминания работ Г. В. Касьянова, которые посвящены анализу ключевых сюжетов и стратегий украинского государства после распада СССР . Особое внимание Г. В. Касьянов уделяет проблематике голода 1932-1933 гг. (Голодомор), который в современной Украине подвергается политизации и пересмотру, целью которого является соз дание консолидирующего национального мифа .
Подытоживая необходимо отметить, что данными авторами изучаются практики исторической политики, которые сводятся к подчеркиванию собственной национальной исключительности при помощи различных стратегий, например, конструирование образа «великой державы» в случае России или практики виктимизации своего прошлого, которые характерны для восточноевропейских стран. Одной из такой практик виктимизации, освещенная в работе украинского историка Г. В. Касьянова, является голод 1932-1933 гг., который в рамках исторической политики Украины расценивается как геноцид украинского населения и уничтожение национальной идентичности, получивший название «Голодомор». Помимо этого, авторами принимаются попытки поиска выхода и решения столкновений между государствами на общем историческом поприще в рамках проводимых исторических политик.
3) 2010-е-2020-е гг.: Интенсификация «войн памяти» как фактор начала изучения феномена.
За время нациестроительства восточноевропейскими странами сложились определенные практики отвержения общего прошлого с Россией и виктимизации своего исторического опыта, что повлекло за собой ответную реакцию стороны РФ и других стран. В этой связи работы исследователей стали включать рассмотрение практик «войн памяти» и сущности данного феномена, который в следствии развития средств коммуникации трансформировался. Примерами работ, рассматривающих трансформацию культурной памяти в цифровом пространстве, а также, в частности, изучающих
столкновение мемориальных нарративов, могут послужить как зарубежные исследования, например, Астрид Эрлл «Память в культуре» (2011) , Эллен Руттен, Вера Зверева «Введение: Старые конфликты, новые медиа: постсоциалистические цифровые
воспоминания» (2013) , В. Кулик «Война воспоминаний в украинских СМИ: Разнообразие идентичностей, политическое противостояние и технологии производства» (2013) , Мартин Полсен «#Holodomor: Твиттер и общественный дискурс в Украине» (20 1 3) , Е. Жукова «Как возникают культурные травмы в социальных сетях: случай украинского голода» (2022) , так и российские, например, Г. А. Бордюгов. «’’Войны памяти” на постсоветском пространстве» (2011) , О. Ф. Русакова, В. М. Русаков «Дискурс постправды как медиатехнология политики постпамяти» (2019) , А. И. Миллер «Вторая мировая война в “войнах памяти”» (2020) . Авторами подмечается, что «войны памяти» имеют отличную форму от общепринятого понятия «война». «Войны памяти» разворачиваются отнюдь не на полях сражений, а в информационном пространстве, находят свое выражение в законодательных актах, выступлениях известных политиков, которые проводят определенную историческую политику. Информационное пространство с его универсальными возможностями распространения информации за короткий промежуток времени превратился в основной инструмент конструирования определенного исторического дискурса среди общественности, который, помимо одобрения у одной части, вызывает возмущение и недовольство у остальной части.
Особое внимание заслуживают диссертационные исследования в российской академической среде, посвященные изучению функционирования культурной памяти в цифровом пространстве. Во-первых, можно отметить работу В. А. Толкачевой на соискание ученой степени кандидата философских наук, которая посвящена анализу особенностей трансформации содержания культурной памяти в виртуальном пространстве . Автор подмечает, что «войны памяти» в цифровом пространстве способствуют конструированию прошлого и прогнозирования будущего, отталкиваясь лишь от интересов определенных социальных групп. В свою очередь, развитие информационных потоков (появление виртуальной реальности) воздействует на культурную память, поскольку постепенно размывается водораздел между реальностью и виртуальностью, где прошлое человека подвержена вмешательству.
Во-вторых, интересным исследованием является работа Д. С. Артамонова на соискание ученой степени доктора философских наук, которая посвящена изучению подходов к пониманию коллективной (культурной) памяти в медиа . Автор предпринимает попытку аккумулировать имеющиеся воззрения по поводу культурной памяти и создать целостную концепцию медиапамяти, основная суть которой заключается в формировании представления о прошлом в цифровом пространстве.
Исследовательский вопрос: Почему, с какой целью и как ведутся «войны памяти» на постсоветском пространстве в условиях информационного общества?
Источниковую базу исследования можно разделить на два типа. Во-первых, это официальные нормативно-правовые акты, имеющих отношение к исторической политике.
Во-вторых, материалы новостных ресурсов в сети Интернет, содержащие политическую направленность использования прошлого. К новостным ресурсам относятся как интернет-издания, публикующие новости в текстовом формате, так телеканалы, материалы которых публикуются на платформе Youtube.
Объектом исследования является историческая память постсоветских стран.
Предмет исследования - информационные войны памяти на постсоветском пространстве вокруг дискурса Голодомора.
Цель исследования заключается в выявлении причин, цели, стратегий и содержания основных версий прошлого, создаваемых в рамках ведения информационных войн на постсоветском пространстве на примере Голодомора.
Задачи исследования
Данная цель предполагает необходимость постановки и решения задач:
1) Охарактеризовать трансформацию истории и памяти в цифровом пространстве;
2) Выявить факторы ведения, особенности и составляющие «войн памяти» в условиях информационного общества;
3) Определить причины, цели, стратегии и содержания версий прошлого, создаваемых в рамках ведения информационных войн.
Методологическая база исследования состоит из совокупности общенаучных, специально исторических и предлагаемых в рамках memory studies методов.
Работа базируется на основных принципах исторического познания, среди которых главенствующую роль занимает принцип историзма, который подразумевает изучение явления в его генезисе и развитии ; системный подход, предполагающий рассмотрение объектов и явлений как целостной системы, которая состоит из взаимодействующих между собой частей . Применяется историко-генетический метод, который позволил выявить закономерности в динамике представлений о голоде 1932-1933 гг. в Украине, Казахстане и, в меньшей степени, России от первых интерпретаций голода как целенаправленной политики СССР по уничтожению определенных этнических групп до настоящего момента. Историко-сравнительный метод дал возможность сопоставить стратегии использования дискурса Голодомора носителями памяти, а также определить отличительные черты данного дискурса на каждом из этапов его развития.
Относительно методов, предлагаемых в рамках memory studies необходимо обозначить основной терминологический аппарат, состоящий из таких понятий, как «историческая память», «историческая политика», «историческая травма» и «войны памяти». Под исторической памятью в данной работе будем понимать «представления о прошлом, существующие в обществе как на массовом, так и на индивидуальном уровне, включая их образный, когнитивный и эмоциональный аспекты» .
Термин «историческая политика» имеет множество равнозначных аналогов, например, «политика памяти», «инструментализация истории/памяти», «символическая политика», но несмотря на разные наименования их объединяет инструментальный характер использования исторических образов. Под исторической политикой будем иметь в виду, как это пишет А. И. Миллер, совокупность методов, применяемых политическими акторами в финансовых, административных и политических целях при помощи манипуляции историческими образами .
«Историческая травма» будет трактоваться в традиции конструктивистов, которые обращают внимание на тот факт, что травматичным становится событие, обладающее конституирующим значением для сообщества, которое угрожает коллективной идентичности людей. Люди объединяются вокруг травматичного воспоминания, поэтому психологический эффект при таких обстоятельствах есть лишь следствие социальных действий. Дж. Александер пишет следующее: «Статус травмы придается реальным или воображаемым явлениям не благодаря их фактической вредности или их объективной резкости, но благодаря тому, что полагают, что эти явления резко и пагубно повлияли на коллективную идентичность» .
Относительно «войн памяти», то под ними стоит понимать современные информационно-психологические войны, которые характерны для «переходных периодов, когда происходит расставание с общим прошлым, особенно близким» . Объектом подобных столкновений становятся сталинские репрессии, геноцид, этнические чистки, голодомор и оккупация, которые помимо того, что принимают массовый характер, раскалывают общество по данным вопросам в ряде постсоветских стран. То есть в качестве одной из причин «войн памяти» можно выделить то, что они нацелены на разрыв с общим прошлым с целью установления собственной исключительности за счет отвержения прежнего образа прошлого. Г. А. Бордюгов формулирует определенную цель «войн памяти» на постсоветском пространстве, а именно - «преодоление всего советского и имперского, идентификацию и национальную мобилизацию, равно как и сопротивление всему этому, желание восстановить прежний порядок. Для этого участники “войн памяти” используют самые разнообразные методы. Их легко распознать по глаголам, которыми обрастает коллективная и индивидуальная память о прошлом: уничтожить, покончить, забыть, вытеснить или сохранить, удержать, поклоняться, укреплять» .
Стоит учесть работы Алейды Ассман, классика memory studies. В своих работах А. Ассман предлагает концепцию существования культурной и политической памяти. Культурная память содержится в символических медиаторах, в качестве «среды» выступает социальная коммуникация, а в качестве «опоры» — мозг индивидуума. Политическая память имеет сложную структуру, объединяя в себе элементы как культурной, так и социальной памяти.
Используются наработки Эрика Хобсбаума, изложенные в статье «Изобретение традиций», в которой описывается, как доминирующие общественные группы манипулируют историческими образами и воздействуют на сознание масс, создавая собственную версию прошлого, подчиненную определенной политической конъюнктуре . Наряду с Э. Хобсбаумом, нельзя не упомянуть идеи Б. Андерсона, изложенные в работе «Воображаемые сообщества», согласно которой нация - это воображаемое сообщество, которое поддерживается с помощью различных инструментов медиа (книгами, журналами, кино и т.д.), что подчеркивает конструируемый и постоянно возобновляемый в общественном дискурсе характер укорененных репрезентаций .
Структура работы
Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы
Актуальность данной темы сложно переоценить в наше время, поскольку вопросы использования и политизации истории выступают действенным средством для решения насущных проблем. Отличным источником для подтверждения данного тезиса является коллективная монография под редакцией А. И. Миллера и А. В. Соловьева и ряда других исследователей «Память о Второй мировой войне за пределами Европы» , где на примере восточных стран демонстрируются процессы инструментализации истории.
Ярким примером является ситуация в Китае, где четко прослеживаются отличия в исторической политике КНР на отдельно взятых этапах развития государства. Китайские власти с конца 1940-х гг. и до середины 1980-х гг. от полного отрицания японской агрессии пришли к выводу о необходимости укрепления стабильности политического строя за счет подведения под тематику японской агрессии против Китая и жертв от нее (Нанкинская резня) в 1930-1940-х гг. «националистического фундамента» . Подобные действия со стороны Китая объясняются, как отмечается автором главы, «претензией КНР на занятие особого места в современном послевоенном миропорядке; стремлением китайского руководства усилить патриотические чувства населения Китая на фоне усложняющейся международной обстановки и недружественный действий США; реакцией на действия Японии и изменения ее оборонной политики» .
В условиях социально-политической турбулентности можно отметить множество территориальных споров между странами, прибегающих к манипулированию собственным прошлым для решения актуальных проблем, например, арабо-израильские столкновения, нагорно-карабахский конфликт, СВО (специальная военная операция) на территории Украины.
Практики использования исторических сюжетов распространены отнюдь не из-за влияния прошлого и его огромной роли, а совсем наоборот. Подобную тенденцию подмечает Патрик Хаттон, который пишет, что «мы знаем больше о прошлом, чем наши предки, его власть над нами не столь тяжела, а его привлекательностью гораздо легче манипулировать. В настоящее время нам приходится говорить скорее о полезности прошлого, чем о его влиянии на нас, и вспоминаем мы о нем часто только тогда, когда приходится подводить черту под делами текущего дня» . В этой связи В. А. Тишков зафиксировал, что подобные практики использования/манипулирования собственной историей становятся распространенным явлением по причине того, что существует дистанция по отношению к прошлому, о котором мы знаем очень много - все это характеризует новую историческую культуру .
Данные события не могли обойти стороной и научный исторический дискурс, который после распада СССР, получил возможность отойти от нарратива, господствовавшего на протяжении долгих лет. Подобные изменения характеризовали, как подмечает Пьер Нора, наступление момента «обретения памяти» . В условиях формирования новой идентичности изменения научного исторического дискурса непременно сопровождаются ценностно-этическими конфликтами и столкновением различных версий прошлого, которые в условиях гибридной войны приобретают новые формы, выражающиеся в противостояниях в информационном пространстве.
Под прицел попал и голод 1932-1933, вокруг которого дискуссии ведутся до сих пор. Можно выделить по крайней мере две точки зрения о природе возникновения голода 1932-1933 на территории СССР. Согласно первой, голод был спланированным советским руководством мероприятием, целью которого являлось уничтожение определенных этнических и социальных групп, например, украинцев Вторая же точка зрения основывается на том, что одной из главных причин являлся «голодный экспорт» в ходе форсированной индустриализации , который вкупе с ошибками в аграрной политике большевиков (болезнь сельскохозяйственных культур, распространение сорняков и вредителей) , привел к массовому (стихийному) голоду в СССР. Но несмотря на всю неоднозначность причин возникновения и характера голода, осмысление данного исторического эпизода является одним из ключевых и системообразующих частей исторической памяти Украины, Казахстана, в меньшей степени России, и других постсоветских стран. В ходе образования и изменения направления политики памяти, которая связана с голодом 1932-1933 гг. (Голодомор), появляется необходимость в изучении мемориальных практик и стратегий управления всевозможными конфликтами, возникающими между носителями исторической памяти для установления причин и поиска решений для нивелирования или смягчения социально-политического конфликта.
Новым витком развития репрезентаций прошлого и конструирования идентичностей стала цифровизация коммуникационных процессов, которая превратила социальную реальность в медиареальность, отныне медийную составляющую уже нельзя помыслить в отрыве от социального. В связи с этим понимание «социального» переживает кризис, попытку преодолеть который предпринял французский социолог Бруно Латур. По его мнению, «социальное» не стоит расценивать как отдельную сферу (наравне с политической, экономической, религиозной), а как «тип связи между вещами, которые сами по себе не являются социальными» . При таком раскладе цифровые медиа и не только выступают не просто ретранслятором социальных аспектов общества в виртуальном пространстве, а тем, что оказывает влияние на него и видоизменяют. Социальная память (культурная, коллективная, историческая) как составляющая часть социума аналогичным образом, подвержена влиянию цифрового поворота, изучением которого занимается новообразовавшееся направление - digital memory studies.
Степень изученности темы
Политика памяти постсоветских стран нашла свое отражение в работах российских и украинских историков, а также зарубежных исследователей.
В российской и зарубежной литературе существует большой корпус научных работ, посвященных различным аспектам политики памяти, истоки которой стоит искать в исследованиях, посвященных изучению наций и национализма.
Проблематика «войн памяти» получила активное развитие в 1980-е гг. и до наших дней можно проследить этапы ее становления:
1) 1980-е-2004 гг.: Нация и национализм как объект изучения.
После распада Советского Союза постсоветские страны столкнулись с необходимостью пересмотра своей исторической памяти. В это время началось формирование национальных идентичностей при помощи привлечения исторических сюжетов, и официальные исторические нарративы начали пересматриваться с целью увеличения мобилизационного потенциала населения.
На этом фоне происходит подъем интереса к тематике наций и национализма, которая стала частым объектом рассмотрения специалистами из разных научных дисциплин. Среди зарубежных исследователей стоит отметить работы Б. Андерсона, который отмечает сложность термина «нация», поскольку данное сообщество отличается от реального сообщества, основанного на повседневной коммуникации между людьми. В связи с этим, Б. Андерсон предлагает вместо термина «нация» употреблять «воображаемое сообщество», которое подчеркивало бы опосредованный, воображаемый, характер, поддерживаемый с помощью различных средств медиа . Поэтому автором отмечается конструктивистский характер нации как «воображаемого сообщества». Примерно подобные тенденции в изучении категории «нация» подмечает британский историк Э. Хобсбаум в своей работе «Нации и национализм после 1780 года», который рассматривает становление феномена национализма после Великой французской революции и образования США . По Э. Хобсбауму, нации и феномен национализма являются чем-то искусственным, они выступают следствием экономических, политических, культурных факторов, исходя из которых политические элиты конструируют необходимую общность людей. Помимо этого, для осознания себя как нации большую роль играет общее прошлое, воспоминания о былом, утраченном времени.
Еще одной точкой зрения на природу национализма стали работы конструктивистов Э. Геллнера , Э. Смита . По их мнению, становление конкретных наций и феномена национализма, в целом, обязано инициативе властных элит, кругов, политической конъюнктуре на определенной территории.
В указанный период только зарождался интерес к проблематике национализма в России. Одной из работ, вышедшей из-под пера российского историка А. И. Миллера стала статья «Национализм как фактор развития» (1991) . В данной работе представлена историография рассмотрения наций и национализма иностранными специалистами. Также на российском кейсе А. Миллер пытается выделить варианты самоидентификации русских в СССР и определить сущность русского национализма.
2) 2004-2010-е гг.: «Историческая политика» или «политика памяти»: начало регулирования исторической науки политиками.
В 2004 году происходит выступление польских историков и деятелей с инициативой разработки и проведения активной исторической политики (вмешательство государства в изучение истории). Понятие «историческая политика», предложенное польскими коллегами, стало применяться и в других восточноевропейских странах, что привело к активному использованию его как в политических кругах, так и научных.
Существует ряд исследователей, работы которых посвящены изучению исторической политики как восточноевропейских стран, в целом, так и постсоветских стран. Например, В. А. Ачкасов в работе «"Политика памяти” как инструмент строительства постсоциалистических наций» освещает роль исторической политики политических элит в формировании идентичности после распада СССР . Автором подчеркивается, что вместо поиска компромисса и конструктивного диалога по поводу исторических проблематик политические круги предпринимают усилия для их политизации, прибегая к мифостроительству вокруг определенных исторических эпизодов.
Нельзя обойти стороной работы О. Ю. Малиновой о политике памяти в России, в которых автор демонстрирует, что поддержание определенного образа прошлого, продвигаемого политическими акторами преследует достижение конкретных политических выгод, которые слабо коррелируют с самой «исторической политикой», тем самым, приобретая прагматический характер . Важной составляющей работ О. Ю. Малиновой является рассмотрение того, как официальный нарратив о национальной идентичности, определенный образ прошлого сталкивается с альтернативными интерпретациями истории, которые возникают в обществе . Также стоит обратить внимание на исследования А. И. Миллера, которые посвящены анализу политик памяти как в России, так и в Украине, отдельно рассматривая практики политизации истории и дискуссии вокруг общего прошлого, которые становятся катализатором «войн памяти», целью которых является установление определенного видения конкретных исторических эпизодов, например, Вторая мировая война .
Говоря отдельно о политике памяти Украины, нельзя обойтись без упоминания работ Г. В. Касьянова, которые посвящены анализу ключевых сюжетов и стратегий украинского государства после распада СССР . Особое внимание Г. В. Касьянов уделяет проблематике голода 1932-1933 гг. (Голодомор), который в современной Украине подвергается политизации и пересмотру, целью которого является соз дание консолидирующего национального мифа .
Подытоживая необходимо отметить, что данными авторами изучаются практики исторической политики, которые сводятся к подчеркиванию собственной национальной исключительности при помощи различных стратегий, например, конструирование образа «великой державы» в случае России или практики виктимизации своего прошлого, которые характерны для восточноевропейских стран. Одной из такой практик виктимизации, освещенная в работе украинского историка Г. В. Касьянова, является голод 1932-1933 гг., который в рамках исторической политики Украины расценивается как геноцид украинского населения и уничтожение национальной идентичности, получивший название «Голодомор». Помимо этого, авторами принимаются попытки поиска выхода и решения столкновений между государствами на общем историческом поприще в рамках проводимых исторических политик.
3) 2010-е-2020-е гг.: Интенсификация «войн памяти» как фактор начала изучения феномена.
За время нациестроительства восточноевропейскими странами сложились определенные практики отвержения общего прошлого с Россией и виктимизации своего исторического опыта, что повлекло за собой ответную реакцию стороны РФ и других стран. В этой связи работы исследователей стали включать рассмотрение практик «войн памяти» и сущности данного феномена, который в следствии развития средств коммуникации трансформировался. Примерами работ, рассматривающих трансформацию культурной памяти в цифровом пространстве, а также, в частности, изучающих
столкновение мемориальных нарративов, могут послужить как зарубежные исследования, например, Астрид Эрлл «Память в культуре» (2011) , Эллен Руттен, Вера Зверева «Введение: Старые конфликты, новые медиа: постсоциалистические цифровые
воспоминания» (2013) , В. Кулик «Война воспоминаний в украинских СМИ: Разнообразие идентичностей, политическое противостояние и технологии производства» (2013) , Мартин Полсен «#Holodomor: Твиттер и общественный дискурс в Украине» (20 1 3) , Е. Жукова «Как возникают культурные травмы в социальных сетях: случай украинского голода» (2022) , так и российские, например, Г. А. Бордюгов. «’’Войны памяти” на постсоветском пространстве» (2011) , О. Ф. Русакова, В. М. Русаков «Дискурс постправды как медиатехнология политики постпамяти» (2019) , А. И. Миллер «Вторая мировая война в “войнах памяти”» (2020) . Авторами подмечается, что «войны памяти» имеют отличную форму от общепринятого понятия «война». «Войны памяти» разворачиваются отнюдь не на полях сражений, а в информационном пространстве, находят свое выражение в законодательных актах, выступлениях известных политиков, которые проводят определенную историческую политику. Информационное пространство с его универсальными возможностями распространения информации за короткий промежуток времени превратился в основной инструмент конструирования определенного исторического дискурса среди общественности, который, помимо одобрения у одной части, вызывает возмущение и недовольство у остальной части.
Особое внимание заслуживают диссертационные исследования в российской академической среде, посвященные изучению функционирования культурной памяти в цифровом пространстве. Во-первых, можно отметить работу В. А. Толкачевой на соискание ученой степени кандидата философских наук, которая посвящена анализу особенностей трансформации содержания культурной памяти в виртуальном пространстве . Автор подмечает, что «войны памяти» в цифровом пространстве способствуют конструированию прошлого и прогнозирования будущего, отталкиваясь лишь от интересов определенных социальных групп. В свою очередь, развитие информационных потоков (появление виртуальной реальности) воздействует на культурную память, поскольку постепенно размывается водораздел между реальностью и виртуальностью, где прошлое человека подвержена вмешательству.
Во-вторых, интересным исследованием является работа Д. С. Артамонова на соискание ученой степени доктора философских наук, которая посвящена изучению подходов к пониманию коллективной (культурной) памяти в медиа . Автор предпринимает попытку аккумулировать имеющиеся воззрения по поводу культурной памяти и создать целостную концепцию медиапамяти, основная суть которой заключается в формировании представления о прошлом в цифровом пространстве.
Исследовательский вопрос: Почему, с какой целью и как ведутся «войны памяти» на постсоветском пространстве в условиях информационного общества?
Источниковую базу исследования можно разделить на два типа. Во-первых, это официальные нормативно-правовые акты, имеющих отношение к исторической политике.
Во-вторых, материалы новостных ресурсов в сети Интернет, содержащие политическую направленность использования прошлого. К новостным ресурсам относятся как интернет-издания, публикующие новости в текстовом формате, так телеканалы, материалы которых публикуются на платформе Youtube.
Объектом исследования является историческая память постсоветских стран.
Предмет исследования - информационные войны памяти на постсоветском пространстве вокруг дискурса Голодомора.
Цель исследования заключается в выявлении причин, цели, стратегий и содержания основных версий прошлого, создаваемых в рамках ведения информационных войн на постсоветском пространстве на примере Голодомора.
Задачи исследования
Данная цель предполагает необходимость постановки и решения задач:
1) Охарактеризовать трансформацию истории и памяти в цифровом пространстве;
2) Выявить факторы ведения, особенности и составляющие «войн памяти» в условиях информационного общества;
3) Определить причины, цели, стратегии и содержания версий прошлого, создаваемых в рамках ведения информационных войн.
Методологическая база исследования состоит из совокупности общенаучных, специально исторических и предлагаемых в рамках memory studies методов.
Работа базируется на основных принципах исторического познания, среди которых главенствующую роль занимает принцип историзма, который подразумевает изучение явления в его генезисе и развитии ; системный подход, предполагающий рассмотрение объектов и явлений как целостной системы, которая состоит из взаимодействующих между собой частей . Применяется историко-генетический метод, который позволил выявить закономерности в динамике представлений о голоде 1932-1933 гг. в Украине, Казахстане и, в меньшей степени, России от первых интерпретаций голода как целенаправленной политики СССР по уничтожению определенных этнических групп до настоящего момента. Историко-сравнительный метод дал возможность сопоставить стратегии использования дискурса Голодомора носителями памяти, а также определить отличительные черты данного дискурса на каждом из этапов его развития.
Относительно методов, предлагаемых в рамках memory studies необходимо обозначить основной терминологический аппарат, состоящий из таких понятий, как «историческая память», «историческая политика», «историческая травма» и «войны памяти». Под исторической памятью в данной работе будем понимать «представления о прошлом, существующие в обществе как на массовом, так и на индивидуальном уровне, включая их образный, когнитивный и эмоциональный аспекты» .
Термин «историческая политика» имеет множество равнозначных аналогов, например, «политика памяти», «инструментализация истории/памяти», «символическая политика», но несмотря на разные наименования их объединяет инструментальный характер использования исторических образов. Под исторической политикой будем иметь в виду, как это пишет А. И. Миллер, совокупность методов, применяемых политическими акторами в финансовых, административных и политических целях при помощи манипуляции историческими образами .
«Историческая травма» будет трактоваться в традиции конструктивистов, которые обращают внимание на тот факт, что травматичным становится событие, обладающее конституирующим значением для сообщества, которое угрожает коллективной идентичности людей. Люди объединяются вокруг травматичного воспоминания, поэтому психологический эффект при таких обстоятельствах есть лишь следствие социальных действий. Дж. Александер пишет следующее: «Статус травмы придается реальным или воображаемым явлениям не благодаря их фактической вредности или их объективной резкости, но благодаря тому, что полагают, что эти явления резко и пагубно повлияли на коллективную идентичность» .
Относительно «войн памяти», то под ними стоит понимать современные информационно-психологические войны, которые характерны для «переходных периодов, когда происходит расставание с общим прошлым, особенно близким» . Объектом подобных столкновений становятся сталинские репрессии, геноцид, этнические чистки, голодомор и оккупация, которые помимо того, что принимают массовый характер, раскалывают общество по данным вопросам в ряде постсоветских стран. То есть в качестве одной из причин «войн памяти» можно выделить то, что они нацелены на разрыв с общим прошлым с целью установления собственной исключительности за счет отвержения прежнего образа прошлого. Г. А. Бордюгов формулирует определенную цель «войн памяти» на постсоветском пространстве, а именно - «преодоление всего советского и имперского, идентификацию и национальную мобилизацию, равно как и сопротивление всему этому, желание восстановить прежний порядок. Для этого участники “войн памяти” используют самые разнообразные методы. Их легко распознать по глаголам, которыми обрастает коллективная и индивидуальная память о прошлом: уничтожить, покончить, забыть, вытеснить или сохранить, удержать, поклоняться, укреплять» .
Стоит учесть работы Алейды Ассман, классика memory studies. В своих работах А. Ассман предлагает концепцию существования культурной и политической памяти. Культурная память содержится в символических медиаторах, в качестве «среды» выступает социальная коммуникация, а в качестве «опоры» — мозг индивидуума. Политическая память имеет сложную структуру, объединяя в себе элементы как культурной, так и социальной памяти.
Используются наработки Эрика Хобсбаума, изложенные в статье «Изобретение традиций», в которой описывается, как доминирующие общественные группы манипулируют историческими образами и воздействуют на сознание масс, создавая собственную версию прошлого, подчиненную определенной политической конъюнктуре . Наряду с Э. Хобсбаумом, нельзя не упомянуть идеи Б. Андерсона, изложенные в работе «Воображаемые сообщества», согласно которой нация - это воображаемое сообщество, которое поддерживается с помощью различных инструментов медиа (книгами, журналами, кино и т.д.), что подчеркивает конструируемый и постоянно возобновляемый в общественном дискурсе характер укорененных репрезентаций .
Структура работы
Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы
Целью данного исследования являлась демонстрация того, что память о голоде 1932-1933 гг. на постсоветском государстве после развала СССР «жива» до сих пор, вызывая дискуссии, столкновения в трактовках, «войны памяти» как в традиционных средствах медиа, но и также в цифровом пространстве.
Как писал П. Нора: «Память - это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же - это репрезентация прошлого» . В нашем случае таковой стала память о голоде 1932-1933 гг., которая в силу обстоятельств приобрела конституирующей характер для конструирования новых идентичностей после утраты прежней. Однако с развитием технологий и цифровых медиа изменился характер репрезентации прошлого, поскольку данная привилегия историков стала доступной для широкой публики.
Как было продемонстрировано, хоть цифровое пространство стало некоторой площадкой для репрезентации прошлого, новые технологии аналогично стали воздействовать на когнитивные способности и потенциал людей, которые в свою очередь делегировали технологиям определенные компетенции. Произошли изменения в структуре работы и динамике памяти, давшие толчок появлению новых когнитивных феноменов, изучить которые более подробно еще предстоит в ближайшем будущем. Помимо обычной публики, в новых медиа-инструментах и цифровом пространстве нашли свой интерес и государственные акторы, обладающие до сих пор огромным потенциалом и арсеналом воздействия на общественность.
Используя термин «войны памяти», в исследовании была сделана попытка продемонстрировать как активную работу акторов в лице обычной публики, так и государственных институтов, целью которых является закрепление и ретрансляция определенного (выгодного) образа прошлого в ходе информационных войн. Государственные акторы для достижения этой цели прибегают к определенному арсеналу воздействия и манипуляций с (исторической) информацией, тем самым конструируя в глазах своей и иностранной общественности, как им кажется, необходимое представление о прошлом. Другим же примером использования медиатехнологий стало создание различных площадок, сообществ акторами в лице обычных пользователей для ностальгии как по недавнему, так и не совсем, прошлому. Результатом «ностальгических» практик стало конструирование альтернативного прошлого, отличающегося от официального нарратива, продвигаемого государственными акторами, тем самым образуя фрагментарность цифрового пространства, где отсутствует какой-либо консенсус, относительно исторических тематик.
В ходе анализа специфики ведения и методов информационных войн, целью которых является манипулирование общественным сознанием людей, особое внимание привлек термин «постправда», набравший за последнее десятилетие огромную популярность как в политических, общественных кругах, так и среди исследователей. На основе работ американских и английских мыслителей было определено, что постправда отражает тенденцию формирования общественного мнения на основе эмоциональных убеждений, а не фактов. Это происходит из-за нарушения научно-методологических положений и выборочного использования и отбора информации. Постправда распространяется с идеологическими или экономическими мотивами, которые служат интересам групп. Это не только приводит к распространению заведомо ложной информации, но и усиливает фрагментацию информационной среды и создание аугментированной реальности, основанной на альтернативных фактах и «fake news». В связи с этим термин «постправда» является выражением борьбы за модальную власть между правящими элитами, где знание становится инструментом этой борьбы.
Для решения поставленной задачи был проанализирован комплекс медиа-источников, видео, новости, фильмы, нормативно-правовые акты, которые фигурируют в дискурсе Голодомора в Украине и Казахстане.
Политики памяти Украины и Казахстана имеют как сходства, так и отличия, которые были продемонстрированы, опираясь на создаваемые акторами объекты и пространства для репрезентации прошлого.
Украинская кампания «Голодомор» стала возможной, благодаря деятельности акторов в лице украинской диаспоры, чьи идеи в ходе символической борьбы с другими акторами стали главенствующими в среде украинской интеллигенции, для которой стал свойственен определенный комплекс таких взглядов, как антикоммунизм, украинский национализм и озабоченность украинской культурой и историей. Политика памяти в Украине нацеливалась на создание необходимого информационного пространства, в котором при помощи конструирования объектов для дискредитации советского прошлого можно было бы легитимировать собственную идентичность. Что касается выявления исторической правды с опорой на архивные данные по теме голода 1932-1933 гг., то украинская сторона вовсе не преследовала эту цель. К тому же выяснить объективные условия и масштабы голода на территории СССР не представляется возможным из-за закрытия архивов РФ, посвященных данному периоду.
Другой моделью ведения политики памяти стал пример Казахстана. Память о голоде 1932-1933 гг., обладающая конституирующей силой, стала темой активных дискуссий и споров по поводу прошлого. Причиной споров являлось намерение властей РК построить многонациональное и многокультурное общество, поскольку тема голода 1932-1933 гг., актуализированная националистическими акторами, подрывала ее потенциал и возможности. Отличительной чертой политики памяти Казахстана стала интенсивная деятельность украинских и иностранных акторов в продвижении определенного образа прошлого при помощи проведения образовательных и научных мероприятий вместе с казахстанскими политиками, активистами, придерживающихся «геноцидной» версии голода. Не последнюю роль в актуализации и продвижении «проблематизации» голода как политики геноцида играло цифровое пространство, ставшее площадкой для дискуссий, а также активным актором, который состоит в сетевых отношениях с людьми и обуславливает их представление о спорных страницах истории, давая толчок к интенсификации «войн памяти».
Данный анализ политик памяти Украины и Казахстана выявил разнообразие в стратегиях конструирования национальной идентичности после распада СССР. Несмотря на ряд сходств в продвигаемой «геноцидной» версии голода (Голодомора) в Украине и Казахстане, есть весомые отличия, которые обусловлены как исторически, так и сложившимися социально-политическими отношениями, в частности, с Россией. Как было продемонстрировано, политические отношения с Россией для Украины и Казахстана являются как катализатором радикализации и интенсивной пересборки прошлого, так и стимулом для поиска компромисса и конструктивного диалога по поводу исторических проблематик.
Как писал П. Нора: «Память - это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же - это репрезентация прошлого» . В нашем случае таковой стала память о голоде 1932-1933 гг., которая в силу обстоятельств приобрела конституирующей характер для конструирования новых идентичностей после утраты прежней. Однако с развитием технологий и цифровых медиа изменился характер репрезентации прошлого, поскольку данная привилегия историков стала доступной для широкой публики.
Как было продемонстрировано, хоть цифровое пространство стало некоторой площадкой для репрезентации прошлого, новые технологии аналогично стали воздействовать на когнитивные способности и потенциал людей, которые в свою очередь делегировали технологиям определенные компетенции. Произошли изменения в структуре работы и динамике памяти, давшие толчок появлению новых когнитивных феноменов, изучить которые более подробно еще предстоит в ближайшем будущем. Помимо обычной публики, в новых медиа-инструментах и цифровом пространстве нашли свой интерес и государственные акторы, обладающие до сих пор огромным потенциалом и арсеналом воздействия на общественность.
Используя термин «войны памяти», в исследовании была сделана попытка продемонстрировать как активную работу акторов в лице обычной публики, так и государственных институтов, целью которых является закрепление и ретрансляция определенного (выгодного) образа прошлого в ходе информационных войн. Государственные акторы для достижения этой цели прибегают к определенному арсеналу воздействия и манипуляций с (исторической) информацией, тем самым конструируя в глазах своей и иностранной общественности, как им кажется, необходимое представление о прошлом. Другим же примером использования медиатехнологий стало создание различных площадок, сообществ акторами в лице обычных пользователей для ностальгии как по недавнему, так и не совсем, прошлому. Результатом «ностальгических» практик стало конструирование альтернативного прошлого, отличающегося от официального нарратива, продвигаемого государственными акторами, тем самым образуя фрагментарность цифрового пространства, где отсутствует какой-либо консенсус, относительно исторических тематик.
В ходе анализа специфики ведения и методов информационных войн, целью которых является манипулирование общественным сознанием людей, особое внимание привлек термин «постправда», набравший за последнее десятилетие огромную популярность как в политических, общественных кругах, так и среди исследователей. На основе работ американских и английских мыслителей было определено, что постправда отражает тенденцию формирования общественного мнения на основе эмоциональных убеждений, а не фактов. Это происходит из-за нарушения научно-методологических положений и выборочного использования и отбора информации. Постправда распространяется с идеологическими или экономическими мотивами, которые служат интересам групп. Это не только приводит к распространению заведомо ложной информации, но и усиливает фрагментацию информационной среды и создание аугментированной реальности, основанной на альтернативных фактах и «fake news». В связи с этим термин «постправда» является выражением борьбы за модальную власть между правящими элитами, где знание становится инструментом этой борьбы.
Для решения поставленной задачи был проанализирован комплекс медиа-источников, видео, новости, фильмы, нормативно-правовые акты, которые фигурируют в дискурсе Голодомора в Украине и Казахстане.
Политики памяти Украины и Казахстана имеют как сходства, так и отличия, которые были продемонстрированы, опираясь на создаваемые акторами объекты и пространства для репрезентации прошлого.
Украинская кампания «Голодомор» стала возможной, благодаря деятельности акторов в лице украинской диаспоры, чьи идеи в ходе символической борьбы с другими акторами стали главенствующими в среде украинской интеллигенции, для которой стал свойственен определенный комплекс таких взглядов, как антикоммунизм, украинский национализм и озабоченность украинской культурой и историей. Политика памяти в Украине нацеливалась на создание необходимого информационного пространства, в котором при помощи конструирования объектов для дискредитации советского прошлого можно было бы легитимировать собственную идентичность. Что касается выявления исторической правды с опорой на архивные данные по теме голода 1932-1933 гг., то украинская сторона вовсе не преследовала эту цель. К тому же выяснить объективные условия и масштабы голода на территории СССР не представляется возможным из-за закрытия архивов РФ, посвященных данному периоду.
Другой моделью ведения политики памяти стал пример Казахстана. Память о голоде 1932-1933 гг., обладающая конституирующей силой, стала темой активных дискуссий и споров по поводу прошлого. Причиной споров являлось намерение властей РК построить многонациональное и многокультурное общество, поскольку тема голода 1932-1933 гг., актуализированная националистическими акторами, подрывала ее потенциал и возможности. Отличительной чертой политики памяти Казахстана стала интенсивная деятельность украинских и иностранных акторов в продвижении определенного образа прошлого при помощи проведения образовательных и научных мероприятий вместе с казахстанскими политиками, активистами, придерживающихся «геноцидной» версии голода. Не последнюю роль в актуализации и продвижении «проблематизации» голода как политики геноцида играло цифровое пространство, ставшее площадкой для дискуссий, а также активным актором, который состоит в сетевых отношениях с людьми и обуславливает их представление о спорных страницах истории, давая толчок к интенсификации «войн памяти».
Данный анализ политик памяти Украины и Казахстана выявил разнообразие в стратегиях конструирования национальной идентичности после распада СССР. Несмотря на ряд сходств в продвигаемой «геноцидной» версии голода (Голодомора) в Украине и Казахстане, есть весомые отличия, которые обусловлены как исторически, так и сложившимися социально-политическими отношениями, в частности, с Россией. Как было продемонстрировано, политические отношения с Россией для Украины и Казахстана являются как катализатором радикализации и интенсивной пересборки прошлого, так и стимулом для поиска компромисса и конструктивного диалога по поводу исторических проблематик.
Подобные работы
- Государственная политика в области формирования образовательных стандартов по истории в постсоветский период
Бакалаврская работа, политология. Язык работы: Русский. Цена: 4315 р. Год сдачи: 2015