Публичная героическая личность в период генезиса раннесоветского общества (1918 - 1922)
|
Введение 3
Глава I. Историческая концепция героизма и публичной героической личности 6
§1. Историографическая и методологическая проблематика исследования 6
§2. Концептуальная составляющая исследования. Героизм как историческое явление в Гражданской войне 19
Глава II. Первая мировая война как исторический контекст. Генезис раннесоветского социокультурного пространства 30
§1. Предпосылки секулярной трактовки героического 30
§2. Предпосылки эгалитарной трактовки героического 42
Глава III. Публичная героическая личность в пространстве репрезентации 60
§1. Репрезентационные системы Гражданской войны 60
§2. Некрологический эгалитаризм как стратегия героизации 80
Заключение 107
Список использованных архивных материалов 112
Список использованных периодических изданий 113
Список использованных источников 114
Список использованной литературы 116
Список электронных ресурсов 127
Глава I. Историческая концепция героизма и публичной героической личности 6
§1. Историографическая и методологическая проблематика исследования 6
§2. Концептуальная составляющая исследования. Героизм как историческое явление в Гражданской войне 19
Глава II. Первая мировая война как исторический контекст. Генезис раннесоветского социокультурного пространства 30
§1. Предпосылки секулярной трактовки героического 30
§2. Предпосылки эгалитарной трактовки героического 42
Глава III. Публичная героическая личность в пространстве репрезентации 60
§1. Репрезентационные системы Гражданской войны 60
§2. Некрологический эгалитаризм как стратегия героизации 80
Заключение 107
Список использованных архивных материалов 112
Список использованных периодических изданий 113
Список использованных источников 114
Список использованной литературы 116
Список электронных ресурсов 127
В истории гражданского конфликта 1918–1922 гг. принято выделять предпосылки формирования раннесоветского героического идеологического конструкта, который в той или иной мере закрепил или нивелировал ознаменованные этими положениями тенденции. Героизм же как историческое явление, а именно как социокультурная, антропологическая категория, закреплённая в источниках посредством отражения героического опыта, комплексно ещё не рассматривался на материалах периода Гражданской войны.
Вместе с тем справедливо отметить особую внутреннюю логику периода, оформленную как событийным фактором столкновений на территориях бывшей Российской империи, так и процессами генезиса раннесоветских структур, сформировавших специфическое социокультурное пространство, отвечающее возникновению и репрезентации новых героических атрибутов. Последние играли важнейшую роль не только как элемент нарождавшейся государственной идеологии, но и как составная часть социальных практик вообще, оказав в конечном счёте значительное влияние на конкретные формы генезиса раннесоветского общества, на складывание форматов социального взаимодействия и образование векторов низового общественного запроса на репрезентацию, а также способов его удовлетворения.
Ввиду того, что заявленная тема в обозначенном ключе практически не представлена в научном поле, обзор историографической, равно как и методологической проблематики в виде работ, интерпретируемых нами в качестве связанных с исследованием исторического явления героизма — соответственно, как историографии и методологии исследования — дадим в рамках первого параграфа первой главы. Предварительно заметим лишь, что, раскрывая тему в основном через историко-сравнительный и историко-типологический методы, мы склонны также к фрагментированному заимствованию методов исторической антропологии, а конкретно: военно-исторической психологии, истории эмоций и других способов обратить внимание на «человеческое измерение» конфликта. Затрагиваются и вопросы социального конструирования реальности, в рамках которого также фрагментировано обращаемся к социологии награды и широкому гуманитарному знанию.
Данная исследовательская оптика и низкая степень разработанности темы героизма как явления и его роли в истории не только сообщают актуальность текущему исследованию, но и делают ценными наши собственные концептуальные обобщения. Последние подробно изложены в рамках второго параграфа первой главы, где мы раскрываем вынесенную в заглавие концепцию публичной героической личности как определение исторической модели бытования явления героизма. Применительно к периоду такой подход обеспечивает и специфику работы с источниками, среди которых периодические издания — газеты и журналы, некрологи, биографические словари, армейские юбилейные сборники, сборник награждений , брошюры госиздательств, статьи большевистских лидеров, декреты, а также эго-документы.
В качестве объекта исследования мы выделяем процесс генезиса раннесоветского общества, предмета —совокупность изменений общественных представлений о «героическом», а также институтов героической репрезентации в период Гражданской войны 1918–1922 гг., периодизацию которой аргументируем в ходе исследования. Заметим, что хронологические рамки в качестве контекста затрагивают также годы Первой мировой войны.
Цель настоящей работы — изучить исторические особенности публичной репрезентации героического поведения в рамках генезиса раннесоветского общества указанного периода, в то время как её задача— выявить и проанализировать основные социокультурные факторы генезиса раннесоветского общества, которые вызвали возникновение нового типа публичной героической личности, фиксируемого по итогам конфликта; а также проследить специфику складывания и трансформации большевистского героического конструкта в реалиях конфликта.
Работа состоит из введения, трёх глав, каждая из которых разделена на два параграфа, и заключения, а также списка использованных архивных материалов, периодических изданий, источников, литературы и электронных ресурсов.
Вместе с тем справедливо отметить особую внутреннюю логику периода, оформленную как событийным фактором столкновений на территориях бывшей Российской империи, так и процессами генезиса раннесоветских структур, сформировавших специфическое социокультурное пространство, отвечающее возникновению и репрезентации новых героических атрибутов. Последние играли важнейшую роль не только как элемент нарождавшейся государственной идеологии, но и как составная часть социальных практик вообще, оказав в конечном счёте значительное влияние на конкретные формы генезиса раннесоветского общества, на складывание форматов социального взаимодействия и образование векторов низового общественного запроса на репрезентацию, а также способов его удовлетворения.
Ввиду того, что заявленная тема в обозначенном ключе практически не представлена в научном поле, обзор историографической, равно как и методологической проблематики в виде работ, интерпретируемых нами в качестве связанных с исследованием исторического явления героизма — соответственно, как историографии и методологии исследования — дадим в рамках первого параграфа первой главы. Предварительно заметим лишь, что, раскрывая тему в основном через историко-сравнительный и историко-типологический методы, мы склонны также к фрагментированному заимствованию методов исторической антропологии, а конкретно: военно-исторической психологии, истории эмоций и других способов обратить внимание на «человеческое измерение» конфликта. Затрагиваются и вопросы социального конструирования реальности, в рамках которого также фрагментировано обращаемся к социологии награды и широкому гуманитарному знанию.
Данная исследовательская оптика и низкая степень разработанности темы героизма как явления и его роли в истории не только сообщают актуальность текущему исследованию, но и делают ценными наши собственные концептуальные обобщения. Последние подробно изложены в рамках второго параграфа первой главы, где мы раскрываем вынесенную в заглавие концепцию публичной героической личности как определение исторической модели бытования явления героизма. Применительно к периоду такой подход обеспечивает и специфику работы с источниками, среди которых периодические издания — газеты и журналы, некрологи, биографические словари, армейские юбилейные сборники, сборник награждений , брошюры госиздательств, статьи большевистских лидеров, декреты, а также эго-документы.
В качестве объекта исследования мы выделяем процесс генезиса раннесоветского общества, предмета —совокупность изменений общественных представлений о «героическом», а также институтов героической репрезентации в период Гражданской войны 1918–1922 гг., периодизацию которой аргументируем в ходе исследования. Заметим, что хронологические рамки в качестве контекста затрагивают также годы Первой мировой войны.
Цель настоящей работы — изучить исторические особенности публичной репрезентации героического поведения в рамках генезиса раннесоветского общества указанного периода, в то время как её задача— выявить и проанализировать основные социокультурные факторы генезиса раннесоветского общества, которые вызвали возникновение нового типа публичной героической личности, фиксируемого по итогам конфликта; а также проследить специфику складывания и трансформации большевистского героического конструкта в реалиях конфликта.
Работа состоит из введения, трёх глав, каждая из которых разделена на два параграфа, и заключения, а также списка использованных архивных материалов, периодических изданий, источников, литературы и электронных ресурсов.
Итак, мы рассмотрели процесс генезиса раннесоветского социокультурного и репрезентационного пространств, а также основные форматы возникновения в них героических атрибутов периода Гражданской войны 1918–1922 гг. Два магистральных вектора складывания раннесоветского общества позволяют судить о бытовании конкретных форм публичной героической личности. Среди них— секуляризация и демократизация социальных практик, понимаемых нами как связанные с функционированием, трансформацией и воспроизводством инструментальных и внеинструментальных механизмов героизации. Данные процессы были истрактованыв историческом контексте Первой мировой войны, влияние которой концептуализировали как «долгую войну» 1914–1922 гг. в интерпретации И. В. Нарского и целого ряда исследователей. Таким образом, посредством стихийных социальных преобразований дореволюционных институций и видоизменённого, «инерционного» воспроизводства ряда дискурсивных штампов обнаруживается связь мирового и гражданского конфликтов. Последняя позволяет судить о преобладании т. н. «военного героизма» — совокупности «военизированных» мотивов поведения и его героической репрезентации.
И с точки зрения государственных репрезентационных систем, институционально ориентированных на мотивацию комбатантов через знаки отличия и подарки за боевые заслуги, а также дискурсивную мобилизацию в периодике, и в рамках внеинструментально оформившихся общественных представлений героический опыт оказался в значительной степени внешне архаизирован: индивидуальный героический акт сводился либо к личному мужеству на поле боя, либо к «хорошей», «правильной» смерти. При этом в деле конструирования последней большевики нередко прибегали к традиционным для данной территории нарративам почитания «павших» как «мучеников» и к религиозной семантике вообще, широко тиражируя идеологический канон описания мученической гибели как однозначно героической.
В то же время, анализ механизма данной архаизации демонстрирует трансформацию формы общественного запроса на секуляризацию и демократизацию героя, но не ликвидацию его как тенденции: преломление в официальном дискурсе стихийного эгалитаризма масс, своеобразное бытование традиционной патерналистской риторики и патриархального, по выражению О. М. Морозовой, миропонимания, являлись отражением неоднородной институционализации военного опыта Первой мировой войны вовнутрь страны, оказавшей заметное влияние на данный процесс. Социальные практики Гражданской войны, отвечающие стратегиям, механизмам и типам конструирования героических символов в отношении личностей и событий следует рассматривать с точки зрения их адаптации к этим обстоятельствам.
Понимая ключевую роль насущных экономических проблем населения, а также конфликтогенность вопросов, связанных с его выживанием в условиях ожесточения войны и гуманитарного кризиса, большевики предложили максимально широко апробируемые героические атрибуты, воспроизводящие «классические» качества героя — личное мужество, смерть за правое дело, высокие лидерские качества и т. п. В то же время, как социальной и политической силой большевиками решалась задача мобилизации населения на борьбу путём склонения к скорейшему выбору стороны конфликта. На это повлиял отмеченный специалистами запрос на создание нового общественного мифа как средства борьбы с ежедневным стрессом и деструкцией миропонимания в условиях разрушенной повседневности. В этом смысле «сознательный» герой понимался не как тот, кто сознательно, то есть не по случайности и не по принуждению совершает индивидуальный героический акт, а тот, кто «с сознанием», то есть соответствуя идеологическим представлениям большевистских лидеров, осуществляет свою профессиональную деятельность. В зависимости от потенциальной читательской аудитории и её «сознательности», как правило, меняется также «религиозная аранжировка» текстов.
С этой точки зрения «герои» выступали также посредниками между большей частью населения, также вынужденной адаптировать привычные поведенческие образцы к новым реалиям, и правительством. Они не только персонально заключали в целом ряде случаев «контракт на защиту революции», но и внедряли новый политический язык в общество, «на места», ретранслируя «язык масс» в большевистский дискурс . Фигуры локальных лидеров формировали, таким образом, вектор низового запроса на демократизацию героического образа — рядовой комбатант «трезво расценивал свои шансы стать вторым Троцким или Фрунзе» , ввиду чего основу реализации мотивационного потенциала «военного героизма» составил низовой и средний командный состав, действующий через переформатированные армейские институции.
Коллективистский принцип в частности и эгалитарная трактовка героического в целом играла при этом значительную роль, образуя риторику репрезентации героя. Адаптированная к реалиям конфликта, она представляла собой в большинстве случаев «некрологический эгалитаризм» — стратегию героизации, конструирующую готовность к смерти как естественный атрибут коммуниста-героя. В текстах репрезентационных систем, а также в ряде социальных явлений — новых праздниках, комемморациях, «красных похоронах» и т. д. мы обнаруживаем примеры подобного рода толкования героического поведения. При этом следует отдать должное как дооктябрьским коммеморативным практикам революции, так и неоднородности генезиса — ко всему прочему, «военизированного» — социокультурного пространства, побуждающего к выбору подобной стратегии.
Эгалитарная лексика здесь определяла ракурс милитаризации героических образов: «бойцы» понимались в первую очередь как «сознательные» персоны, а не как комбатанты. Вместе с тем последние играли ключевую роль в процессе формирования публичной героической личности периода. Именно они, как правило, позиционировались коллективным «героем-пролетариатом», отстаивающим завоевания революции и своё будущее социалистическое отечество, получали право на особый похоронный обряд и светскую память, награждались знаками отличия. Именно путь комбатанта чаще всего вёл к «героической атрибуции» индивида, хотя бы и институционально, что и наблюдаем на примере множества «квазисоциальных групп», оформившихся к концу конфликта: ветеранов, комсомольцев, будёновцев и т. д.
Следует отметить также идеологически ангажированных сторонников советской власти. Участие в революционных событиях могло сделать ту или иную фигуру героем по факту биографии, формирование которой само по себе являлось подвигом. Этот статус играл в раннесоветском обществе значительную роль, нередко наделяя его носителя значительным авторитетом даже вне героической смерти: так, член ревтрибунала С. М. Бирюков, захваченный повстанцем С. К. Никушиным во время «огольцовщины» в 1920 г., не пострадал ввиду того, что «Они мне подчёркивали своё великодушье ко мне как к старому революц[ионеру], против которого якобы они ничего не имеют» . Данный пример не является исчерпывающим, однако может служить в качестве представления о потенциальных границах бытования статуса внеинституционального героя в Гражданской войне.
Таким образом, «коллективный героизм» фигурировал в качестве основной стратегии героизации, отвечая в рамках официального большевистского дискурса как героическому участию, а героические акты персонофицированных героев трактовались в светеэгалитарного понимания подвига, отвечая внеинструментально оформленным героическим атрибутам. Раскрывая данную исследовательскую оптику, с необходимостью замечаем, что раннесоветское общество 1918–1922 гг. наиболее актуально рассматривать именно в процессе генезиса: не утратившее ещё ряда «естественных» связей с дореволюционным временем, но и не образовавшее сразу новых, достаточно прочных институций, оно как нигде иначе отвечает исторической концепции публичной героической личности. Многообразие способов отдельного индивида быть репрезентованным как герой в рамках большевистского дискурса, множественные горизонтальные связи этих практик и их географическая разнесённость не оформляют ещё окончательно советского героического конструкта, но выступают предпосылками той неоднородности, которую раннесоветский социум сохранял на протяжении всего процесса становления героя модерна.
И с точки зрения государственных репрезентационных систем, институционально ориентированных на мотивацию комбатантов через знаки отличия и подарки за боевые заслуги, а также дискурсивную мобилизацию в периодике, и в рамках внеинструментально оформившихся общественных представлений героический опыт оказался в значительной степени внешне архаизирован: индивидуальный героический акт сводился либо к личному мужеству на поле боя, либо к «хорошей», «правильной» смерти. При этом в деле конструирования последней большевики нередко прибегали к традиционным для данной территории нарративам почитания «павших» как «мучеников» и к религиозной семантике вообще, широко тиражируя идеологический канон описания мученической гибели как однозначно героической.
В то же время, анализ механизма данной архаизации демонстрирует трансформацию формы общественного запроса на секуляризацию и демократизацию героя, но не ликвидацию его как тенденции: преломление в официальном дискурсе стихийного эгалитаризма масс, своеобразное бытование традиционной патерналистской риторики и патриархального, по выражению О. М. Морозовой, миропонимания, являлись отражением неоднородной институционализации военного опыта Первой мировой войны вовнутрь страны, оказавшей заметное влияние на данный процесс. Социальные практики Гражданской войны, отвечающие стратегиям, механизмам и типам конструирования героических символов в отношении личностей и событий следует рассматривать с точки зрения их адаптации к этим обстоятельствам.
Понимая ключевую роль насущных экономических проблем населения, а также конфликтогенность вопросов, связанных с его выживанием в условиях ожесточения войны и гуманитарного кризиса, большевики предложили максимально широко апробируемые героические атрибуты, воспроизводящие «классические» качества героя — личное мужество, смерть за правое дело, высокие лидерские качества и т. п. В то же время, как социальной и политической силой большевиками решалась задача мобилизации населения на борьбу путём склонения к скорейшему выбору стороны конфликта. На это повлиял отмеченный специалистами запрос на создание нового общественного мифа как средства борьбы с ежедневным стрессом и деструкцией миропонимания в условиях разрушенной повседневности. В этом смысле «сознательный» герой понимался не как тот, кто сознательно, то есть не по случайности и не по принуждению совершает индивидуальный героический акт, а тот, кто «с сознанием», то есть соответствуя идеологическим представлениям большевистских лидеров, осуществляет свою профессиональную деятельность. В зависимости от потенциальной читательской аудитории и её «сознательности», как правило, меняется также «религиозная аранжировка» текстов.
С этой точки зрения «герои» выступали также посредниками между большей частью населения, также вынужденной адаптировать привычные поведенческие образцы к новым реалиям, и правительством. Они не только персонально заключали в целом ряде случаев «контракт на защиту революции», но и внедряли новый политический язык в общество, «на места», ретранслируя «язык масс» в большевистский дискурс . Фигуры локальных лидеров формировали, таким образом, вектор низового запроса на демократизацию героического образа — рядовой комбатант «трезво расценивал свои шансы стать вторым Троцким или Фрунзе» , ввиду чего основу реализации мотивационного потенциала «военного героизма» составил низовой и средний командный состав, действующий через переформатированные армейские институции.
Коллективистский принцип в частности и эгалитарная трактовка героического в целом играла при этом значительную роль, образуя риторику репрезентации героя. Адаптированная к реалиям конфликта, она представляла собой в большинстве случаев «некрологический эгалитаризм» — стратегию героизации, конструирующую готовность к смерти как естественный атрибут коммуниста-героя. В текстах репрезентационных систем, а также в ряде социальных явлений — новых праздниках, комемморациях, «красных похоронах» и т. д. мы обнаруживаем примеры подобного рода толкования героического поведения. При этом следует отдать должное как дооктябрьским коммеморативным практикам революции, так и неоднородности генезиса — ко всему прочему, «военизированного» — социокультурного пространства, побуждающего к выбору подобной стратегии.
Эгалитарная лексика здесь определяла ракурс милитаризации героических образов: «бойцы» понимались в первую очередь как «сознательные» персоны, а не как комбатанты. Вместе с тем последние играли ключевую роль в процессе формирования публичной героической личности периода. Именно они, как правило, позиционировались коллективным «героем-пролетариатом», отстаивающим завоевания революции и своё будущее социалистическое отечество, получали право на особый похоронный обряд и светскую память, награждались знаками отличия. Именно путь комбатанта чаще всего вёл к «героической атрибуции» индивида, хотя бы и институционально, что и наблюдаем на примере множества «квазисоциальных групп», оформившихся к концу конфликта: ветеранов, комсомольцев, будёновцев и т. д.
Следует отметить также идеологически ангажированных сторонников советской власти. Участие в революционных событиях могло сделать ту или иную фигуру героем по факту биографии, формирование которой само по себе являлось подвигом. Этот статус играл в раннесоветском обществе значительную роль, нередко наделяя его носителя значительным авторитетом даже вне героической смерти: так, член ревтрибунала С. М. Бирюков, захваченный повстанцем С. К. Никушиным во время «огольцовщины» в 1920 г., не пострадал ввиду того, что «Они мне подчёркивали своё великодушье ко мне как к старому революц[ионеру], против которого якобы они ничего не имеют» . Данный пример не является исчерпывающим, однако может служить в качестве представления о потенциальных границах бытования статуса внеинституционального героя в Гражданской войне.
Таким образом, «коллективный героизм» фигурировал в качестве основной стратегии героизации, отвечая в рамках официального большевистского дискурса как героическому участию, а героические акты персонофицированных героев трактовались в светеэгалитарного понимания подвига, отвечая внеинструментально оформленным героическим атрибутам. Раскрывая данную исследовательскую оптику, с необходимостью замечаем, что раннесоветское общество 1918–1922 гг. наиболее актуально рассматривать именно в процессе генезиса: не утратившее ещё ряда «естественных» связей с дореволюционным временем, но и не образовавшее сразу новых, достаточно прочных институций, оно как нигде иначе отвечает исторической концепции публичной героической личности. Многообразие способов отдельного индивида быть репрезентованным как герой в рамках большевистского дискурса, множественные горизонтальные связи этих практик и их географическая разнесённость не оформляют ещё окончательно советского героического конструкта, но выступают предпосылками той неоднородности, которую раннесоветский социум сохранял на протяжении всего процесса становления героя модерна.