Публицистика о сталинизме как практика переживания коллективной травмы (1987-1990)
|
Введение
Глава 1. Исторические и функциональные предпосылки публицистики о сталинизме
1.1. Публицистика и законы её функционирования
1.2. Краткий обзор эпохи сталинизма
1.3. Особенности журналистики эпохи перестройки
Глава 2. Коллективная травма: западная терминология и российский опыт
2.1. Понятие коллективной травмы
2.2. Механизмы работы с коллективной травмой
2.3. Коллективная травма сталинизма в России
Глава 3. Механизмы работы с коллективной травмой в нарративах, созданных публицистами
3.1. Нарративы первого периода (1987-1988)
3.2. Нарративы второго периода (1989-1990)
Заключение
Список использованных источников и литературы
Глава 1. Исторические и функциональные предпосылки публицистики о сталинизме
1.1. Публицистика и законы её функционирования
1.2. Краткий обзор эпохи сталинизма
1.3. Особенности журналистики эпохи перестройки
Глава 2. Коллективная травма: западная терминология и российский опыт
2.1. Понятие коллективной травмы
2.2. Механизмы работы с коллективной травмой
2.3. Коллективная травма сталинизма в России
Глава 3. Механизмы работы с коллективной травмой в нарративах, созданных публицистами
3.1. Нарративы первого периода (1987-1988)
3.2. Нарративы второго периода (1989-1990)
Заключение
Список использованных источников и литературы
Исследователи в области trauma studies склонны считать, что сталинизм – огромная по масштабам последствий коллективная историческая травма. Кратко опишу терминологический аппарат trauma studies, которым буду оперировать в работе.
1.Коллективная травма. Понятие «коллективная травма» впервые было использовано социальной работницей Marie Yellow Horse Braveheart в 1980-х гг. Она определила этот термин как «травма, воздействующая одновременно эмоционально и психологически, сохраняющаяся на протяжении жизни нескольких поколений и внутри большой группы» . Коллективная травма включает следующие компоненты :
- катастрофа (само радикальное событие, ситуация, с которыми общество ранее не сталкивалось – например, война или жизнь в тоталитарном государстве);
- опыт (то, что получают люди, столкнувшиеся с катастрофой);
- свидетели (люди, обладающие опытом проживания и трансляции катастрофы).
2. Коллективная память. Термин «коллективная память» ввёл французский философ Морис Хальбвакс в статье «Коллективная и историческая память» 1941 года. Он предположил, что памятью может обладать не только индивидуум, но и группа. Индивидуальная травма становится коллективной, когда запечатлевается в коллективной памяти, то есть сохраняется в «общих ритуалах, символах и историях, в которых участвуют члены социальной группы и которые соотносятся друг с другом». Коллективная травма отличается от индивидуальной тем, что если объектом индивидуальной травмы выступает жизнь конкретного человека, то объект коллективной травмы – «связи между людьми и их культурные смыслы, и именно эти связи и смыслы претерпевают драматические изменен. Таким образом, коллективная память – это «личные шоковые переживания, которые воспринимаются не как уникальные, а как массовые» .
3. Культурная память. Идеи Мориса Хальбвакса развивает современная исследовательница Алейда Ассман, которая в 1990-х гг. сформулировала понятие «культурная память». Культурная память закреплена на материальных носителях (книги, картины, архивы и пр.) и не ограничена временем их жизни. Понятие коллективной травмы тесно связано с понятием культурной травмы. Николай Поселягин пишет: «коллективная травма, взятая в своем мемориальном измерении, так или иначе приобретает черты травмы культурной, которая, в свою очередь, является одним из конститутивных факторов формирования коллективной идентичности». Джеффри Александер определяет культурную травму следующим образом: «культурная травма имеет место, когда члены некоего сообщества чувствуют, что их заставили пережить какое-либо ужасающее событие, которое оставляет неизгладимые следы в их групповом сознании, навсегда отпечатывается в их памяти и коренным и необратимым образом изменяет их будущую идентичность».
В России разговоры о коллективной травме долгое время искусственно ограничивались, и анализ блокировался. Только в перестройку, когда публичное обсуждение травматического опыта впервые стало возможным , остро обозначилась нехватка языка, с помощью которого люди могли бы говорить о катастрофе. Решение этой проблемы во многом лежало на журналистике.
Объектом нашего исследования выступает публицистика о сталинизме трёх литературно-художественных и общественно-политических журналов («Знамя», «Новый мир», «Огонёк») 1987–1990 годов.
Предметом исследования является влияние коллективной травмы сталинизма на нарративы этих журналов. Я отбирала все публицистические статьи, в которых авторы напрямую выражают отношение к периоду сталинизма или личности Сталина.
Предмет исследования представляется интересным в связи с тем, что постсоветское общество по-прежнему не достигло консенсуса в вопросе отношения к массовым репрессиям. Если в других странах с аналогичным опытом человек, публично оправдывающий массовые убийства, подвергнется остракизму и, возможно, судебному преследованию, в России подобные заявления не несут никаких последствий. В то же время исследователи считают, что для формирования идентичности современных сообществ, в том числе национальных, очень важны общие представления о прошлом . Изучение того, каким образом наше восприятие сталинизма соотносится с уже описанными практиками восприятия коллективных травм, может помочь понять, каким образом мы можем прийти к консенсусу по этому вопросу и, следовательно, каким образом формируется идентичность современного российского общества.
Эмпирическую базу исследования составляют выпуски журналов «Знамя», «Новый мир» и «Огонёк» за 1987–1990 гг. «Новый мир» и «Знамя» – это литературные журналы, они посвящены литературной критике и публикуют произведения художественной литературы. В перестройку, когда ослабли цензурные ограничения, именно литературные журналы стали полем для дискуссий на самые различные темы общественной жизни. Публикации, посвящённые сталинизму, вызывали особый интерес читателей. «Огонёк» – еженедельный иллюстрированный журнал, ориентированный на широкую аудиторию. В годы перестройки журнал под руководством нового редактора Виталия Коротича достиг огромной популярности и «оказывал заметное влияние на политическую жизнь страны. Он стал знаменитым не только в России, но и во всем мире. Публицистика "Огонька" стала школой демократии» . Популярность этих изданий доказывают и их огромные тиражи в 187-1988 и особенно в 1989-1990: «Новый мир» – два миллиона семьсот тысяч экземпляров, «Знамя» – около миллиона экземпляров, «Огонёк» – почти пять миллионов экземпляров. Вот почему я выбрала для изучения именно эти журналы.
Кроме того, я пользовалась мемуарами Ивана Чистякова, охранника БАМлага, изданные «Мемориалом». Этот дневник – уникальный документ, показывающий, что охранники лагерей тоже могли ощущать себя жертвами режима. Также я пользовалась рассказами Варлама Шаламова, в которых отражён бессмысленный ужас лагерной жизни.
Хронологический период исследования охватывает 1987–1990 гг. Моя тема не требует рассматривать первый период перестройки, когда реформы касались в основном экономики. Поэтому нижней планкой выбран 1987 г. – старт второго этапа перестройки, провозгласившего гласность. В это время создана комиссия Политбюро ЦК КПСС по реабилитации, началась публикация ранее запрещённых литературных произведений, в том числе посвящённых теме репрессий (достаточно назвать «Реквием» Анны Ахматовой, произведения Варлама Шаламова, Александра Солженицына и многих других), стало возможным публичное обсуждение пережитой травмы. Доступность информации о сталинизме и возможность его публичного обсуждения, по моему мнению, – одна из самых важных характеристик гласности, пришедшей на смену замалчиванию и отрицанию. Именно в эти годы формировалось наше понимание сталинских репрессий, именно тогда наиболее активно обсуждались преступления сталинского режима. В это время наше общество получило возможность осудить репрессии. Разумеется, СМИ играли первоочередную роль в процессе обсуждения. Верхней планкой выбран 1990 год, так как в 1991 году было подписано соглашение о создании СНГ, СССР прекратил существование, и журналистика, а вместе с ней и дискуссии о сталинизме, начали функционировать в других условиях.
Исследование особенно актуально в связи с тем, что в современной России сложилось двойственное отношение к репрессиям. С одной стороны, власти осуждают репрессии. В 2015 году была утверждена концепция политики по увековечению памяти жертв репрессий, которая включает, в частности, открытие образовательных и просветительских программ, мемориальных комплексов, создание условий для свободного доступа пользователей к архивным документам и другим материала. В 2017 году на открытии «Стены скорби» Владимир Путин заявил, что репрессии – это «удар по народу, который чувствуется до сих пор», и их нельзя ничем оправдать . Нарастает движение за сохранение памяти о жертвах политических репрессий. Проводятся экспедиции к остаткам лагерей, устанавливают таблички на домах, где жили репрессированные. Устраиваются акции памяти. Это говорит о том, что нужда в сохранении памяти о травме, в излечении от неё присутствует в российском обществе.
С другой стороны, в официальной историографии торжествует искупительный нарратив, который только мешает преодолению травмы. Например, в едином учебнике истории, который пытались принять в 2010 году, Сталин назван «эффективным менеджером». На территории России до сих пор не существует мемориальных комплексов, реконструирующих лагерь и лагерный быт, которых много в Германии, пережившей аналогичный опыт (единственным остаётся Пермь-36, которому в 2015 году присвоен статус иностранного агента). Крупнейший специалист по розыску лагерных мест и созданию базы данных заключенных Соловецкого архипелага О. В. Бочкарева с 1 января 2016 года была уволена с должности научного сотрудника Соловецкого государственного музея-заповедника, которую занимала с 1988 года. Президент Владимир Путин в интервью произносит: «Мне кажется, что излишняя демонизация Сталина – это один из способов атаки на Советский Союз и на Россию». В Московском юридическом университете вывесили мемориальную доску Сталину. Общество «Мемориал», занимающееся историей репрессий, попало в список «иностранных агентов», его сотрудника Юрия Дмитриева, который в 1997 году нашел массовое захоронение жертв репрессий 1930-х гг. в карельском местечке Сандормох, пытались осудить по делу, которое правозащитники называют сфабрикованным, но оправдали.
В России по-прежнему не открыты многие архивы, связанные со сталинизмом: архивы ФСБ, МИД, Центральный архив Министерства обороны. Историк Никита Петров комментирует это так: «на самом деле, российские граждане не имеют доступа к огромному количеству архивных документов, которые принадлежат силовым ведомствам – МВД, Министерству иностранных дел, Службе внешней разведки, Министерству обороны, ФСБ и т. п. В ведомствах мы видим злобное нежелание открывать документы, хотя это нежелание противоречит законам – о гостайне, о 30-летнем сроке засекречивания и других законах, которые гарантируют россиянам доступ к архивам. Я уж не говорю о том, что был принят закон об оперативно-розыскной деятельности, который возводит работу агентуры в ранг государственной тайны – но он не должен распространяться на подобные сведения советской эпохи. У нас есть все законные основания открывать материалы до 1991 года, но российское государство этого не желает» . Историк Олег Будницкий считает: «с моей точки зрения, подавляющее большинство тех архивных материалов, которые до сих пор засекречены, они могут быть открыты буквально с понедельника» .
Кроме того, правозащитники и журналисты неоднократно замечали, что репрессивная система, являющаяся одним из наследий сталинизма, не исчезла с развалом СССР. Руководитель международной правозащитной группы «Агора» Павел Чиков пишет: «на самом деле ГУЛАГ никуда не делся. <...> В Пермских лагерях, в свердловских, в красноярских, в карельских, в челябинских, и далее по Руси, изменились только транспортные средства у хозяев зон» . По данным сайта «Русская Эбола», за 2015 год в отделениях полиции, изоляторах временного содержания и СИЗО Российской Федерации умерли 197 человек . Хотя доказать насильственность этих смертей нельзя, но создательница проекта Мария Березина считает, что такие частые смерти при невыясненных обстоятельствах в полиции выглядят подозрительно: «ну да, люди смертны. Но выходит, что в отделении полиции они внезапно смертны» . Проект «Медиазона» ежедневно сообщает об избиениях, изнасилованиях и бесчеловечных практиках в тюрьмах и отделениях полиции.
В российском законодательстве нет понятия «политический заключённый». В. Путин также утверждает, что политических заключённых в России нет . Однако в соответствии с определением международной правозащитной организации Amnesty International и Резолюции Парламентской Ассамблеи Совета Европы , российские правозащитники считают, что политическими заключёнными в России могут считаться люди, осужденные по статьям, собирательно известным как «антиэкстремистское законодательство». Это статьи УК 280 («публичные призывы к экстремистской деятельности»), 282 («возбуждение ненависти и вражды»), 282.1 и 282.2 («организация экстремистского сообщества, участие в экстремистском сообществе»), а также по статье 205.2 («публичные призывы к терроризму или оправдание терроризма») . Согласно статистике «Мемориала», в 2017 году в России 143 политзаключённых . По данным правозащитников, заключённые в колониях могут работать по 12–17 часов, получая за это очень незначительную зарплату (100 рублей в месяц составляет зарплата заключённых, которые в Красноярском крае рубят лес топорами до 12 часов в день) .
Цель работы заключается в том, чтобы выяснить, как коллективная травма сталинизма влияла на нарративы рассматриваемых журналов.
Задачи работы:
- вычленить особенности публицистического творчества;
- обзорно описать экономическую и политическую стороны эпохи сталинизма;
- дать очерк состояния журналистики в эпоху перестройки;
- описать механизмы работы с коллективной травмой;
- выявить эмпирический материал
- рассмотреть, как коллективная травма отражается в материалах анализируемых журналов.
Теоретико-методологическую базу исследования составляют в первую очередь работы российских и зарубежных авторов из области Trauma studies. Это работы основоположников этой области: книга Алейды Ассман «Новое недовольство мемориальной культурой», в которой она приводит базовые понятия этой области исследований и рассматривает опыт современной Германии в переживании травмы нацизма. Это статьи Мориса Хальбвакса, в которых изложены введённые им понятия, касающиеся коллективной памяти. Это статьи Дж. Александера, где анализируются открытые ими методы работы с травмой. Я проанализировала также статью К. Ширк, в которой она описывает механизмы работы с травмой, предложенные историком Домиником Ла Капра, которого пока не издавали в России.
Мне также очень помогли отечественные исследователи. В первую очередь это книга А. Эткинда «Кривое горе. Память о непогребённых». Это крупное исследование, посвящённое тому, как советские люди переживали травму сталинизма в условиях молчания, какие культурные и поведенческие феномены стали следствием переживания этой травмы. А. Эткинд прибегает к сравнению процессов горя в нацистской Германии и в Советском Союзе, пытаясь выявить общие черты и различия; это сравнение оказалось полезным для моей работы, и я пользовалась им при анализе практического материала. Несмотря на то, что А. Эткинд концентрируется на переживании травмы поколением 1950–60-х годов, многие его теоретические выводы применимы и к поколению 1980-х гг. Богатым источником информации оказались лекции Л. В. Петрановской, посвящённые тому, как коллективная травма превращается в семейную и, трансформируясь, передаётся из поколения в поколение. Теоретические основания Trauma Studies взяты также из статей и лекций О. Мороз, И. Кукулина, Д. Куракина, Н. Поселягина. В особенностях российского переживания травмы мне также помогли разобраться доклады, сделанные на Российско-Немецкой конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии», состоявшейся 27–29 мая 2010 г. и опубликованные в Журнале практической психологии и психоанализа. Эти доклады не только описывают практический опыт психологов и психоаналитиков, столкнувшихся с непроработанными коллективными травмами своих пациентов, но и позволяют понять, какие аспекты травмы особенно актуальны для постсоветской России.
Кроме того, мне потребовалась литература, посвящённая эпохе сталинизма. Это в первую очередь лекции О. В. Хлевнюка, крупного специалиста по истории сталинского периода. Он подробно описывает приход Сталина к власти и особенности жизни в эту эпоху. Процесс установления сталинской диктатуры описан в книге Р. Медведева «Сталин». Рой Медведев написал эту книгу в перестройку, и важно, что работа представляет взгляд на сталинизм перестроечного историка. Экономика сталинизма очень подробно освещена в книге Пола Грегори «Политическая экономия сталинизма», в которой учёный детально раскрывает особенности функционирования командной экономики и демонстрирует её неэффективность. Повседневная жизнь в тоталитарном обществе отражена в книге Йохена Хелльбека «Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи». На материале дневников различных слоёв населения он анализирует происходившие с людьми психологические деформации.
Поскольку я анализирую именно публицистику, мне потребовалась литература, описывающая законы функционирования публицистики. Это работы российских теоретиков В. В. Учёновой, Г. Я. Солганик, Е. П. Прохорова и др. В них предложены различные определения понятия публицистики и ключевые особенности этого жанра. Кроме того, я пользовалась литературой, посвящённой изучаемому периоду – перестройке. Это статьи С. А. Величко, О. Ю. Малиновой, Е. М. Есиковой и др. Они описывают как ключевые реформы перестройки, так и особенности функционирования журналистики, которая в этот период начала играть огромную роль в жизни советских граждан.
Таким образом, большинство проанализированных мной исследований касаются или процесса переживания травмы и производимых им культурных продуктов (книг, фильмов, произведений искусства и т. п.) или ситуации, сложившейся в перестроечной прессе и её связи с современностью. У меня сложилось впечатление, что исследования практик памяти в постсоветской России касаются в основном либо первого столкновения с памятью о травме, произошедшего во время хрущёвской оттепели, либо постсоветского опыта, когда травма сталинизма стала лишь одним из аспектов более широкого опыта, связанного с развалом Советского Союза. Между тем второе столкновение с травмой, произошедшее во время перестройки, – гораздо более интересное в силу своей большей публичности и, следовательно, доступности для изучения – странным образом остаётся вне поля зрения учёных. Кроме того, насколько мне удалось выяснить, на данный момент не существует исследований, которые рассматривали бы перестройку через призму Trauma Studies. Ещё интереснее оказывается взглянуть через эту призму на журналистику и, особенно, публицистику, так как исследователи чаще сосредотачиваются на продуктах художественной деятельности человека, изучая искусство и оставляя журналистику без внимания как сферу больше политическую, нежели художественную. В этом заключается научная новизна моей работы.
В работе использованы исторический и нарративный методы, методпериодизации, принцип историзма и сплошной просмотр периодики. Мной проанализировано 24 номера «Нового мира», 24 номера «Знамени» и 192 номера «Огонька». Отобрано 107 материалов (28 – из «Нового мира», 50 – из «Огонька» и 29 – из «Знамени).
Структура выпускной квалификационной работы состоит из введения, трёх глав, заключения, списка использованных источников и литературы. В первой главе анализируются публицистика и законы её функционирования, особенности эпохи сталинизма и журналистики времён перестройки. Во второй главе рассказывается о понятии коллективной травмы, методах работы с коллективной травмой и особенностях функционирования коллективной травмы в России. В третьей главе анализируются методы работы с коллективной травмой, использованные журналистами «Нового мира», «Знамени» и «Огонька» в публикациях о сталинизме 1987–1990 гг.
1.Коллективная травма. Понятие «коллективная травма» впервые было использовано социальной работницей Marie Yellow Horse Braveheart в 1980-х гг. Она определила этот термин как «травма, воздействующая одновременно эмоционально и психологически, сохраняющаяся на протяжении жизни нескольких поколений и внутри большой группы» . Коллективная травма включает следующие компоненты :
- катастрофа (само радикальное событие, ситуация, с которыми общество ранее не сталкивалось – например, война или жизнь в тоталитарном государстве);
- опыт (то, что получают люди, столкнувшиеся с катастрофой);
- свидетели (люди, обладающие опытом проживания и трансляции катастрофы).
2. Коллективная память. Термин «коллективная память» ввёл французский философ Морис Хальбвакс в статье «Коллективная и историческая память» 1941 года. Он предположил, что памятью может обладать не только индивидуум, но и группа. Индивидуальная травма становится коллективной, когда запечатлевается в коллективной памяти, то есть сохраняется в «общих ритуалах, символах и историях, в которых участвуют члены социальной группы и которые соотносятся друг с другом». Коллективная травма отличается от индивидуальной тем, что если объектом индивидуальной травмы выступает жизнь конкретного человека, то объект коллективной травмы – «связи между людьми и их культурные смыслы, и именно эти связи и смыслы претерпевают драматические изменен. Таким образом, коллективная память – это «личные шоковые переживания, которые воспринимаются не как уникальные, а как массовые» .
3. Культурная память. Идеи Мориса Хальбвакса развивает современная исследовательница Алейда Ассман, которая в 1990-х гг. сформулировала понятие «культурная память». Культурная память закреплена на материальных носителях (книги, картины, архивы и пр.) и не ограничена временем их жизни. Понятие коллективной травмы тесно связано с понятием культурной травмы. Николай Поселягин пишет: «коллективная травма, взятая в своем мемориальном измерении, так или иначе приобретает черты травмы культурной, которая, в свою очередь, является одним из конститутивных факторов формирования коллективной идентичности». Джеффри Александер определяет культурную травму следующим образом: «культурная травма имеет место, когда члены некоего сообщества чувствуют, что их заставили пережить какое-либо ужасающее событие, которое оставляет неизгладимые следы в их групповом сознании, навсегда отпечатывается в их памяти и коренным и необратимым образом изменяет их будущую идентичность».
В России разговоры о коллективной травме долгое время искусственно ограничивались, и анализ блокировался. Только в перестройку, когда публичное обсуждение травматического опыта впервые стало возможным , остро обозначилась нехватка языка, с помощью которого люди могли бы говорить о катастрофе. Решение этой проблемы во многом лежало на журналистике.
Объектом нашего исследования выступает публицистика о сталинизме трёх литературно-художественных и общественно-политических журналов («Знамя», «Новый мир», «Огонёк») 1987–1990 годов.
Предметом исследования является влияние коллективной травмы сталинизма на нарративы этих журналов. Я отбирала все публицистические статьи, в которых авторы напрямую выражают отношение к периоду сталинизма или личности Сталина.
Предмет исследования представляется интересным в связи с тем, что постсоветское общество по-прежнему не достигло консенсуса в вопросе отношения к массовым репрессиям. Если в других странах с аналогичным опытом человек, публично оправдывающий массовые убийства, подвергнется остракизму и, возможно, судебному преследованию, в России подобные заявления не несут никаких последствий. В то же время исследователи считают, что для формирования идентичности современных сообществ, в том числе национальных, очень важны общие представления о прошлом . Изучение того, каким образом наше восприятие сталинизма соотносится с уже описанными практиками восприятия коллективных травм, может помочь понять, каким образом мы можем прийти к консенсусу по этому вопросу и, следовательно, каким образом формируется идентичность современного российского общества.
Эмпирическую базу исследования составляют выпуски журналов «Знамя», «Новый мир» и «Огонёк» за 1987–1990 гг. «Новый мир» и «Знамя» – это литературные журналы, они посвящены литературной критике и публикуют произведения художественной литературы. В перестройку, когда ослабли цензурные ограничения, именно литературные журналы стали полем для дискуссий на самые различные темы общественной жизни. Публикации, посвящённые сталинизму, вызывали особый интерес читателей. «Огонёк» – еженедельный иллюстрированный журнал, ориентированный на широкую аудиторию. В годы перестройки журнал под руководством нового редактора Виталия Коротича достиг огромной популярности и «оказывал заметное влияние на политическую жизнь страны. Он стал знаменитым не только в России, но и во всем мире. Публицистика "Огонька" стала школой демократии» . Популярность этих изданий доказывают и их огромные тиражи в 187-1988 и особенно в 1989-1990: «Новый мир» – два миллиона семьсот тысяч экземпляров, «Знамя» – около миллиона экземпляров, «Огонёк» – почти пять миллионов экземпляров. Вот почему я выбрала для изучения именно эти журналы.
Кроме того, я пользовалась мемуарами Ивана Чистякова, охранника БАМлага, изданные «Мемориалом». Этот дневник – уникальный документ, показывающий, что охранники лагерей тоже могли ощущать себя жертвами режима. Также я пользовалась рассказами Варлама Шаламова, в которых отражён бессмысленный ужас лагерной жизни.
Хронологический период исследования охватывает 1987–1990 гг. Моя тема не требует рассматривать первый период перестройки, когда реформы касались в основном экономики. Поэтому нижней планкой выбран 1987 г. – старт второго этапа перестройки, провозгласившего гласность. В это время создана комиссия Политбюро ЦК КПСС по реабилитации, началась публикация ранее запрещённых литературных произведений, в том числе посвящённых теме репрессий (достаточно назвать «Реквием» Анны Ахматовой, произведения Варлама Шаламова, Александра Солженицына и многих других), стало возможным публичное обсуждение пережитой травмы. Доступность информации о сталинизме и возможность его публичного обсуждения, по моему мнению, – одна из самых важных характеристик гласности, пришедшей на смену замалчиванию и отрицанию. Именно в эти годы формировалось наше понимание сталинских репрессий, именно тогда наиболее активно обсуждались преступления сталинского режима. В это время наше общество получило возможность осудить репрессии. Разумеется, СМИ играли первоочередную роль в процессе обсуждения. Верхней планкой выбран 1990 год, так как в 1991 году было подписано соглашение о создании СНГ, СССР прекратил существование, и журналистика, а вместе с ней и дискуссии о сталинизме, начали функционировать в других условиях.
Исследование особенно актуально в связи с тем, что в современной России сложилось двойственное отношение к репрессиям. С одной стороны, власти осуждают репрессии. В 2015 году была утверждена концепция политики по увековечению памяти жертв репрессий, которая включает, в частности, открытие образовательных и просветительских программ, мемориальных комплексов, создание условий для свободного доступа пользователей к архивным документам и другим материала. В 2017 году на открытии «Стены скорби» Владимир Путин заявил, что репрессии – это «удар по народу, который чувствуется до сих пор», и их нельзя ничем оправдать . Нарастает движение за сохранение памяти о жертвах политических репрессий. Проводятся экспедиции к остаткам лагерей, устанавливают таблички на домах, где жили репрессированные. Устраиваются акции памяти. Это говорит о том, что нужда в сохранении памяти о травме, в излечении от неё присутствует в российском обществе.
С другой стороны, в официальной историографии торжествует искупительный нарратив, который только мешает преодолению травмы. Например, в едином учебнике истории, который пытались принять в 2010 году, Сталин назван «эффективным менеджером». На территории России до сих пор не существует мемориальных комплексов, реконструирующих лагерь и лагерный быт, которых много в Германии, пережившей аналогичный опыт (единственным остаётся Пермь-36, которому в 2015 году присвоен статус иностранного агента). Крупнейший специалист по розыску лагерных мест и созданию базы данных заключенных Соловецкого архипелага О. В. Бочкарева с 1 января 2016 года была уволена с должности научного сотрудника Соловецкого государственного музея-заповедника, которую занимала с 1988 года. Президент Владимир Путин в интервью произносит: «Мне кажется, что излишняя демонизация Сталина – это один из способов атаки на Советский Союз и на Россию». В Московском юридическом университете вывесили мемориальную доску Сталину. Общество «Мемориал», занимающееся историей репрессий, попало в список «иностранных агентов», его сотрудника Юрия Дмитриева, который в 1997 году нашел массовое захоронение жертв репрессий 1930-х гг. в карельском местечке Сандормох, пытались осудить по делу, которое правозащитники называют сфабрикованным, но оправдали.
В России по-прежнему не открыты многие архивы, связанные со сталинизмом: архивы ФСБ, МИД, Центральный архив Министерства обороны. Историк Никита Петров комментирует это так: «на самом деле, российские граждане не имеют доступа к огромному количеству архивных документов, которые принадлежат силовым ведомствам – МВД, Министерству иностранных дел, Службе внешней разведки, Министерству обороны, ФСБ и т. п. В ведомствах мы видим злобное нежелание открывать документы, хотя это нежелание противоречит законам – о гостайне, о 30-летнем сроке засекречивания и других законах, которые гарантируют россиянам доступ к архивам. Я уж не говорю о том, что был принят закон об оперативно-розыскной деятельности, который возводит работу агентуры в ранг государственной тайны – но он не должен распространяться на подобные сведения советской эпохи. У нас есть все законные основания открывать материалы до 1991 года, но российское государство этого не желает» . Историк Олег Будницкий считает: «с моей точки зрения, подавляющее большинство тех архивных материалов, которые до сих пор засекречены, они могут быть открыты буквально с понедельника» .
Кроме того, правозащитники и журналисты неоднократно замечали, что репрессивная система, являющаяся одним из наследий сталинизма, не исчезла с развалом СССР. Руководитель международной правозащитной группы «Агора» Павел Чиков пишет: «на самом деле ГУЛАГ никуда не делся. <...> В Пермских лагерях, в свердловских, в красноярских, в карельских, в челябинских, и далее по Руси, изменились только транспортные средства у хозяев зон» . По данным сайта «Русская Эбола», за 2015 год в отделениях полиции, изоляторах временного содержания и СИЗО Российской Федерации умерли 197 человек . Хотя доказать насильственность этих смертей нельзя, но создательница проекта Мария Березина считает, что такие частые смерти при невыясненных обстоятельствах в полиции выглядят подозрительно: «ну да, люди смертны. Но выходит, что в отделении полиции они внезапно смертны» . Проект «Медиазона» ежедневно сообщает об избиениях, изнасилованиях и бесчеловечных практиках в тюрьмах и отделениях полиции.
В российском законодательстве нет понятия «политический заключённый». В. Путин также утверждает, что политических заключённых в России нет . Однако в соответствии с определением международной правозащитной организации Amnesty International и Резолюции Парламентской Ассамблеи Совета Европы , российские правозащитники считают, что политическими заключёнными в России могут считаться люди, осужденные по статьям, собирательно известным как «антиэкстремистское законодательство». Это статьи УК 280 («публичные призывы к экстремистской деятельности»), 282 («возбуждение ненависти и вражды»), 282.1 и 282.2 («организация экстремистского сообщества, участие в экстремистском сообществе»), а также по статье 205.2 («публичные призывы к терроризму или оправдание терроризма») . Согласно статистике «Мемориала», в 2017 году в России 143 политзаключённых . По данным правозащитников, заключённые в колониях могут работать по 12–17 часов, получая за это очень незначительную зарплату (100 рублей в месяц составляет зарплата заключённых, которые в Красноярском крае рубят лес топорами до 12 часов в день) .
Цель работы заключается в том, чтобы выяснить, как коллективная травма сталинизма влияла на нарративы рассматриваемых журналов.
Задачи работы:
- вычленить особенности публицистического творчества;
- обзорно описать экономическую и политическую стороны эпохи сталинизма;
- дать очерк состояния журналистики в эпоху перестройки;
- описать механизмы работы с коллективной травмой;
- выявить эмпирический материал
- рассмотреть, как коллективная травма отражается в материалах анализируемых журналов.
Теоретико-методологическую базу исследования составляют в первую очередь работы российских и зарубежных авторов из области Trauma studies. Это работы основоположников этой области: книга Алейды Ассман «Новое недовольство мемориальной культурой», в которой она приводит базовые понятия этой области исследований и рассматривает опыт современной Германии в переживании травмы нацизма. Это статьи Мориса Хальбвакса, в которых изложены введённые им понятия, касающиеся коллективной памяти. Это статьи Дж. Александера, где анализируются открытые ими методы работы с травмой. Я проанализировала также статью К. Ширк, в которой она описывает механизмы работы с травмой, предложенные историком Домиником Ла Капра, которого пока не издавали в России.
Мне также очень помогли отечественные исследователи. В первую очередь это книга А. Эткинда «Кривое горе. Память о непогребённых». Это крупное исследование, посвящённое тому, как советские люди переживали травму сталинизма в условиях молчания, какие культурные и поведенческие феномены стали следствием переживания этой травмы. А. Эткинд прибегает к сравнению процессов горя в нацистской Германии и в Советском Союзе, пытаясь выявить общие черты и различия; это сравнение оказалось полезным для моей работы, и я пользовалась им при анализе практического материала. Несмотря на то, что А. Эткинд концентрируется на переживании травмы поколением 1950–60-х годов, многие его теоретические выводы применимы и к поколению 1980-х гг. Богатым источником информации оказались лекции Л. В. Петрановской, посвящённые тому, как коллективная травма превращается в семейную и, трансформируясь, передаётся из поколения в поколение. Теоретические основания Trauma Studies взяты также из статей и лекций О. Мороз, И. Кукулина, Д. Куракина, Н. Поселягина. В особенностях российского переживания травмы мне также помогли разобраться доклады, сделанные на Российско-Немецкой конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии», состоявшейся 27–29 мая 2010 г. и опубликованные в Журнале практической психологии и психоанализа. Эти доклады не только описывают практический опыт психологов и психоаналитиков, столкнувшихся с непроработанными коллективными травмами своих пациентов, но и позволяют понять, какие аспекты травмы особенно актуальны для постсоветской России.
Кроме того, мне потребовалась литература, посвящённая эпохе сталинизма. Это в первую очередь лекции О. В. Хлевнюка, крупного специалиста по истории сталинского периода. Он подробно описывает приход Сталина к власти и особенности жизни в эту эпоху. Процесс установления сталинской диктатуры описан в книге Р. Медведева «Сталин». Рой Медведев написал эту книгу в перестройку, и важно, что работа представляет взгляд на сталинизм перестроечного историка. Экономика сталинизма очень подробно освещена в книге Пола Грегори «Политическая экономия сталинизма», в которой учёный детально раскрывает особенности функционирования командной экономики и демонстрирует её неэффективность. Повседневная жизнь в тоталитарном обществе отражена в книге Йохена Хелльбека «Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи». На материале дневников различных слоёв населения он анализирует происходившие с людьми психологические деформации.
Поскольку я анализирую именно публицистику, мне потребовалась литература, описывающая законы функционирования публицистики. Это работы российских теоретиков В. В. Учёновой, Г. Я. Солганик, Е. П. Прохорова и др. В них предложены различные определения понятия публицистики и ключевые особенности этого жанра. Кроме того, я пользовалась литературой, посвящённой изучаемому периоду – перестройке. Это статьи С. А. Величко, О. Ю. Малиновой, Е. М. Есиковой и др. Они описывают как ключевые реформы перестройки, так и особенности функционирования журналистики, которая в этот период начала играть огромную роль в жизни советских граждан.
Таким образом, большинство проанализированных мной исследований касаются или процесса переживания травмы и производимых им культурных продуктов (книг, фильмов, произведений искусства и т. п.) или ситуации, сложившейся в перестроечной прессе и её связи с современностью. У меня сложилось впечатление, что исследования практик памяти в постсоветской России касаются в основном либо первого столкновения с памятью о травме, произошедшего во время хрущёвской оттепели, либо постсоветского опыта, когда травма сталинизма стала лишь одним из аспектов более широкого опыта, связанного с развалом Советского Союза. Между тем второе столкновение с травмой, произошедшее во время перестройки, – гораздо более интересное в силу своей большей публичности и, следовательно, доступности для изучения – странным образом остаётся вне поля зрения учёных. Кроме того, насколько мне удалось выяснить, на данный момент не существует исследований, которые рассматривали бы перестройку через призму Trauma Studies. Ещё интереснее оказывается взглянуть через эту призму на журналистику и, особенно, публицистику, так как исследователи чаще сосредотачиваются на продуктах художественной деятельности человека, изучая искусство и оставляя журналистику без внимания как сферу больше политическую, нежели художественную. В этом заключается научная новизна моей работы.
В работе использованы исторический и нарративный методы, методпериодизации, принцип историзма и сплошной просмотр периодики. Мной проанализировано 24 номера «Нового мира», 24 номера «Знамени» и 192 номера «Огонька». Отобрано 107 материалов (28 – из «Нового мира», 50 – из «Огонька» и 29 – из «Знамени).
Структура выпускной квалификационной работы состоит из введения, трёх глав, заключения, списка использованных источников и литературы. В первой главе анализируются публицистика и законы её функционирования, особенности эпохи сталинизма и журналистики времён перестройки. Во второй главе рассказывается о понятии коллективной травмы, методах работы с коллективной травмой и особенностях функционирования коллективной травмы в России. В третьей главе анализируются методы работы с коллективной травмой, использованные журналистами «Нового мира», «Знамени» и «Огонька» в публикациях о сталинизме 1987–1990 гг.
Коллективная травма – сложное явление, которое изучается социальными и психологическими науками и находится в непосредственной связи с понятиями коллективной памяти, мемориальной культуры и культурной травмы. Исследователи выделяют разные характеристики коллективной травмы. Индивидуальная травма становится коллективной, когда оказывает влияние на всё общество и заставляет его пересмотреть свою идентичность. Коллективная травма всегда запечатлена в коллективной памяти, что выражается в создании обществом нарративов, основанных на определённого рода мнемотехниках. Запечатлённая в мемориалах и нарративах, коллективная травма становится культурной травмой. В Советском Союзе разговор о травме был начат людьми, которые являлись частью системы, потом долгое время блокировался. Это создаёт сложности в работе с коллективной травмой, как и невозможность провести чёткое разграничение между жертвами и палачами режима. В современной России сложилась травмоцентричная культура, которая выражается как на уровне индивидуальных, так и на уровне общественных проблем. Разные учёные описывают разные способы работы с коллективной памятью и травмой, которые могут существовать в обществе. Это «прорабатывание» и «разыгрывание» травмы; «интернализация» и «экстернализация» травмы; сохранение и преодоление памяти; «нарративный фетишизм» и работа скорби; процесс создания травмы и отказ в нём участвовать.
Методы работы с травмой в проанализированной публицистике трех толстых литературных журналов значительно разнились в первый (1987–1988 гг.) и второй (1989–1990 гг.) периоды. Это отражается на количестве материалов: если в первый период опубликовано только 26 материалов, посвящённых сталинизму, во второй уже 81. Это связано с историческим контекстом. В 1987 году начинаются первые политические реформы, свобода слова только вступает в силу. В это время журналистика ещё не утратила некоторых особенностей, свойственных ей во времена Главлита. Тенденция к разыгрыванию травмы выражается в создании упрощённых, готовых нарративов, игнорирующих историческую сложность травмы. Публицисты считают, что между палачами и жертвами режима можно провести чёткую границу. Вопрос, который действительно вызывает споры, – это вопрос о том, был ли приход Сталина к власти неизбежен. Но он лежит скорее в плоскости научных интересов социологии, политологии и экономики, чем в плоскости формирования национальной памяти о травме. Тенденция к экстернализации вины выражается в первую очередь в склонности публицистов винить в терроре и репрессиях только Сталина и его личные качества. При этом с населения полностью снимается ответственность за происходившее в стране; народ представляется пассивной жертвой режима. Но есть и противоположная тенденция: призывы к интернализации вины, к тому, чтобы принять ответственность за преступления Сталина и страдания жертв. Тенденция к интернализации вины выражается и в спорах о том, были ли репрессии выражением глубинного народного желания, воли народа? Экстернализация и интернализация вины – область, где действительно велась работа с травмой и предпринимались попытки взять на себя ответственность за ужасы сталинизма. В публицистике господствует тенденция к нарративному фетишизму. Она в первую очередь выражается в убеждении, что ленинские планы и марксизм вообще не имеют никакого отношения к сталинизму. То есть публицисты отказываются включать травму в человеческую идентичность и работать с ней, искусственно обособляют её. Кроме того, в публицистике предпринимаются попытки создания искупительного нарратива, оправдания репрессий экономическими нуждами. Публицисты не отрицают, что если бы сталинизм был бы эффективен, это могло бы оправдать его, но не могут не признать, что экономическая эффективность сталинизма – миф, который необходимо развенчать.
Публицистика первого этапа также характеризуется декларативностью громких заявлений. Журналисты осуждают сталинизм, заявляют о необходимости поиска глубинных причин этого явления, но не предпринимают по-настоящему глубокого анализа. Алейда Ассман пишет, что такого рода «моральная перегруженность и расплывчатый пафос» были характерен и для германского общества в разговоре о травме. В материалах отсутствует конкретика, голоса людей, столкнувшихся с травмой, что мешает эмпатии. Кроме того, публицисты настойчиво повторяют, что память о преступлениях сталинизма необходима, так как это позволит избежать будущих преступлений. Этот утилитарный подход к травме, её нацеленность в будущее мешают работе скорби.
Следует, однако, отметить, что понятия, разработанные по большей части для германского общества и его травмы переживания нацизма, надо адаптировать к российской ситуации с осторожностью. Например, при работе с понятиями экстернализации и интернализации вины следует учитывать, что если в Германии «Гитлер и его приспешники каждый день получали открытую поддержку или как минимум равнодушие» , и уничтожение евреев делало немцев выгодополучателями режима (как в моральном, так и в материальном смысле), то в России геноцид вёлся не против Другого, и нельзя чётко назвать выгодополучателя. Это размывает понятия вины и ответственности. Сложности возникают и с отказом от искупительного нарратива. Заявления о том, что Сталин не изменил к лучшему ничью жизнь, что у него нет никаких заслуг, создают упрощённый разговор о травме. В этом смысле ситуация работы с травмой в России снова оказывается более сложной, чем в Германии. На первом этапе «Огонёк» анализирует сталинизм не так глубоко и активно, как «Новый мир» и «Знамя». Мне кажется, это связано с его форматом массового популярного журнала, который не предполагает глубокого анализа.
С 1989 года реформы в СССР приобретают более радикальный характер. Падение Берлинской стены и вывод войск из Афганистана знаменуют конец социалистического лагеря. КПСС утрачивает монополию на власть, формируется множество политических партий и движений. Критике подвергаются не только отдельные стороны советской жизни, но и её основы: плановая экономика, марксистская идеология, характер революции 1917 года. Получив большую свободу, на втором этапе публицисты переходят к более продуктивным техникам работы с травмой. Они отходят от искупительного нарратива, экстернализации вины, разыгрывания травмы. Возвращаясь к сравнению этой ситуации с немецкой, надо помнить, что, как пишет Александр Эткинд, «сравнивать российскую и германскую память о терроре — все равно что сравнивать двоих людей на разных стадиях жизненного цикла, например, подростка и старика. Чтобы понять, что их на самом деле отличает друг от друга, надо представить старика молодым. Отмечая конец нацистского режима 1945 годом и конец советского режима 1991 годом, сегодняшнее — через четверть века после смены режима — состояние российской памяти стоит сравнивать с тем состоянием германской памяти, которое было характерно для нее в 1960-х годах». Если принимать это утверждение, получается, что ситуацию конца 1980-х годов можно сравнивать с немецкой ситуацией 1950-х. А в это время, согласно книге А. Борозняка, «в ФРГ требование расчета с нацистской диктатурой не только не являлось очевидным, но, напротив, противоречило основным тенденциям общественного сознания. Немцы отворачивались от позорных страниц своей истории». К сожалению, более доскональное сравнение процессов работы с травмой в России и Германии выходит за рамки моего исследования.
Прорабатывая травму, публицисты пытаются увидеть более глубинные причины сталинизма и находят их в изначальной конструкции социалистической системы: неверной идеологии, плановой экономике, самом явлении идеологизации общества. Именно попытка проработать травму стала причиной критики всей советской системы в целом. Через неё публицисты приходят к идее необходимости кардинальных реформ.
Кроме того, на втором этапе публицисты выступают в роли не только людей, столкнувшихся с открытием травмы и создающих нарративы о ней, но и в роли людей, фиксирующих процессы работы с травмой в перестроечном обществе, исследователей. К. Мяло, например, фиксирует «новое чувствование истории», то есть то, на что обратили внимание и западные исследователи.
На втором этапе наиболее активно работой с травмой занимается «Новый мир». «Огонёк», хотя публикует большое количество материалов про сталинизм, большее внимание уделяет современности и происходящим в стране переменам. «Знамя» почти не участвует в дискуссиях о сталинизме, оставаясь чисто литературным журналом; вопросы травмы он чаще всего поднимает именно в контексте литературы.
Несмотря на то, что публицисты ведут ожесточённые споры по разным вопросам, например, о том, как относилось к сталинизму крестьянство или можно ли считать сталинизм продолжением марксистской идеологии, они создают образ идеологического противника и выступают против него единым фронтом. После публикации письма Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», где она поддерживает сталинизм, журналисты единодушно осуждают её и подобные взгляды.
Интересно, что в этот период в публицистику приходят не только профессиональные журналисты, но и люди из очень разных сфер: писатели, историки, экономисты. Многие из них понимают сталинизм по-своему в зависимости от жизненного опыта.
Таким образом, в публицистике журналов «Новый мир», «Знамя» и «Огонёк» за 1987–1990 годы нашла своё отражение коллективная травма сталинизма. В первую половину этого периода журналисты создают нарративы как субъекты, столкнувшееся с открывшейся травмой. В текстах они используют различные методы работы с коллективной травмой. Некоторые из них затрудняют преодоление прошлого, а некоторые способствуют ему. Во второй половине журналисты начинают играть не только роль субъектов, которые несут в себе следы травмы, но и роль людей, которые фиксируют разворачивающуюся в обществе работу по преодолению травмы. Они обращают внимание на важные тенденции, некоторые из которых схожи с идеями, высказанными западными исследователями травмы. В роли столкнувшихся с травмой субъектов они отходят от создания нарративов, затрудняющих преодоление прошлого, и занимаются по-настоящему глубоким прорабатыванием травмы. Вопрос о том, почему в современном российском обществе возрождается любовь к Сталину и не происходит однозначного осуждения сталинизма, остаётся открытым и может стать темой дальнейших исследований в этой области.
Методы работы с травмой в проанализированной публицистике трех толстых литературных журналов значительно разнились в первый (1987–1988 гг.) и второй (1989–1990 гг.) периоды. Это отражается на количестве материалов: если в первый период опубликовано только 26 материалов, посвящённых сталинизму, во второй уже 81. Это связано с историческим контекстом. В 1987 году начинаются первые политические реформы, свобода слова только вступает в силу. В это время журналистика ещё не утратила некоторых особенностей, свойственных ей во времена Главлита. Тенденция к разыгрыванию травмы выражается в создании упрощённых, готовых нарративов, игнорирующих историческую сложность травмы. Публицисты считают, что между палачами и жертвами режима можно провести чёткую границу. Вопрос, который действительно вызывает споры, – это вопрос о том, был ли приход Сталина к власти неизбежен. Но он лежит скорее в плоскости научных интересов социологии, политологии и экономики, чем в плоскости формирования национальной памяти о травме. Тенденция к экстернализации вины выражается в первую очередь в склонности публицистов винить в терроре и репрессиях только Сталина и его личные качества. При этом с населения полностью снимается ответственность за происходившее в стране; народ представляется пассивной жертвой режима. Но есть и противоположная тенденция: призывы к интернализации вины, к тому, чтобы принять ответственность за преступления Сталина и страдания жертв. Тенденция к интернализации вины выражается и в спорах о том, были ли репрессии выражением глубинного народного желания, воли народа? Экстернализация и интернализация вины – область, где действительно велась работа с травмой и предпринимались попытки взять на себя ответственность за ужасы сталинизма. В публицистике господствует тенденция к нарративному фетишизму. Она в первую очередь выражается в убеждении, что ленинские планы и марксизм вообще не имеют никакого отношения к сталинизму. То есть публицисты отказываются включать травму в человеческую идентичность и работать с ней, искусственно обособляют её. Кроме того, в публицистике предпринимаются попытки создания искупительного нарратива, оправдания репрессий экономическими нуждами. Публицисты не отрицают, что если бы сталинизм был бы эффективен, это могло бы оправдать его, но не могут не признать, что экономическая эффективность сталинизма – миф, который необходимо развенчать.
Публицистика первого этапа также характеризуется декларативностью громких заявлений. Журналисты осуждают сталинизм, заявляют о необходимости поиска глубинных причин этого явления, но не предпринимают по-настоящему глубокого анализа. Алейда Ассман пишет, что такого рода «моральная перегруженность и расплывчатый пафос» были характерен и для германского общества в разговоре о травме. В материалах отсутствует конкретика, голоса людей, столкнувшихся с травмой, что мешает эмпатии. Кроме того, публицисты настойчиво повторяют, что память о преступлениях сталинизма необходима, так как это позволит избежать будущих преступлений. Этот утилитарный подход к травме, её нацеленность в будущее мешают работе скорби.
Следует, однако, отметить, что понятия, разработанные по большей части для германского общества и его травмы переживания нацизма, надо адаптировать к российской ситуации с осторожностью. Например, при работе с понятиями экстернализации и интернализации вины следует учитывать, что если в Германии «Гитлер и его приспешники каждый день получали открытую поддержку или как минимум равнодушие» , и уничтожение евреев делало немцев выгодополучателями режима (как в моральном, так и в материальном смысле), то в России геноцид вёлся не против Другого, и нельзя чётко назвать выгодополучателя. Это размывает понятия вины и ответственности. Сложности возникают и с отказом от искупительного нарратива. Заявления о том, что Сталин не изменил к лучшему ничью жизнь, что у него нет никаких заслуг, создают упрощённый разговор о травме. В этом смысле ситуация работы с травмой в России снова оказывается более сложной, чем в Германии. На первом этапе «Огонёк» анализирует сталинизм не так глубоко и активно, как «Новый мир» и «Знамя». Мне кажется, это связано с его форматом массового популярного журнала, который не предполагает глубокого анализа.
С 1989 года реформы в СССР приобретают более радикальный характер. Падение Берлинской стены и вывод войск из Афганистана знаменуют конец социалистического лагеря. КПСС утрачивает монополию на власть, формируется множество политических партий и движений. Критике подвергаются не только отдельные стороны советской жизни, но и её основы: плановая экономика, марксистская идеология, характер революции 1917 года. Получив большую свободу, на втором этапе публицисты переходят к более продуктивным техникам работы с травмой. Они отходят от искупительного нарратива, экстернализации вины, разыгрывания травмы. Возвращаясь к сравнению этой ситуации с немецкой, надо помнить, что, как пишет Александр Эткинд, «сравнивать российскую и германскую память о терроре — все равно что сравнивать двоих людей на разных стадиях жизненного цикла, например, подростка и старика. Чтобы понять, что их на самом деле отличает друг от друга, надо представить старика молодым. Отмечая конец нацистского режима 1945 годом и конец советского режима 1991 годом, сегодняшнее — через четверть века после смены режима — состояние российской памяти стоит сравнивать с тем состоянием германской памяти, которое было характерно для нее в 1960-х годах». Если принимать это утверждение, получается, что ситуацию конца 1980-х годов можно сравнивать с немецкой ситуацией 1950-х. А в это время, согласно книге А. Борозняка, «в ФРГ требование расчета с нацистской диктатурой не только не являлось очевидным, но, напротив, противоречило основным тенденциям общественного сознания. Немцы отворачивались от позорных страниц своей истории». К сожалению, более доскональное сравнение процессов работы с травмой в России и Германии выходит за рамки моего исследования.
Прорабатывая травму, публицисты пытаются увидеть более глубинные причины сталинизма и находят их в изначальной конструкции социалистической системы: неверной идеологии, плановой экономике, самом явлении идеологизации общества. Именно попытка проработать травму стала причиной критики всей советской системы в целом. Через неё публицисты приходят к идее необходимости кардинальных реформ.
Кроме того, на втором этапе публицисты выступают в роли не только людей, столкнувшихся с открытием травмы и создающих нарративы о ней, но и в роли людей, фиксирующих процессы работы с травмой в перестроечном обществе, исследователей. К. Мяло, например, фиксирует «новое чувствование истории», то есть то, на что обратили внимание и западные исследователи.
На втором этапе наиболее активно работой с травмой занимается «Новый мир». «Огонёк», хотя публикует большое количество материалов про сталинизм, большее внимание уделяет современности и происходящим в стране переменам. «Знамя» почти не участвует в дискуссиях о сталинизме, оставаясь чисто литературным журналом; вопросы травмы он чаще всего поднимает именно в контексте литературы.
Несмотря на то, что публицисты ведут ожесточённые споры по разным вопросам, например, о том, как относилось к сталинизму крестьянство или можно ли считать сталинизм продолжением марксистской идеологии, они создают образ идеологического противника и выступают против него единым фронтом. После публикации письма Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», где она поддерживает сталинизм, журналисты единодушно осуждают её и подобные взгляды.
Интересно, что в этот период в публицистику приходят не только профессиональные журналисты, но и люди из очень разных сфер: писатели, историки, экономисты. Многие из них понимают сталинизм по-своему в зависимости от жизненного опыта.
Таким образом, в публицистике журналов «Новый мир», «Знамя» и «Огонёк» за 1987–1990 годы нашла своё отражение коллективная травма сталинизма. В первую половину этого периода журналисты создают нарративы как субъекты, столкнувшееся с открывшейся травмой. В текстах они используют различные методы работы с коллективной травмой. Некоторые из них затрудняют преодоление прошлого, а некоторые способствуют ему. Во второй половине журналисты начинают играть не только роль субъектов, которые несут в себе следы травмы, но и роль людей, которые фиксируют разворачивающуюся в обществе работу по преодолению травмы. Они обращают внимание на важные тенденции, некоторые из которых схожи с идеями, высказанными западными исследователями травмы. В роли столкнувшихся с травмой субъектов они отходят от создания нарративов, затрудняющих преодоление прошлого, и занимаются по-настоящему глубоким прорабатыванием травмы. Вопрос о том, почему в современном российском обществе возрождается любовь к Сталину и не происходит однозначного осуждения сталинизма, остаётся открытым и может стать темой дальнейших исследований в этой области.
Заказать работу
Заявка на оценку стоимости
Это краткая форма заказа. После ее заполнения вы перейдете на полную форму заказа работы
Каталог работ (148253)
- Бакалаврская работа (37598)
- Диссертация (977)
- Магистерская диссертация (22018)
- Дипломные работы, ВКР (59939)
- Главы к дипломным работам (2136)
- Курсовые работы (10481)
- Контрольные работы (6265)
- Отчеты по практике (1357)
- Рефераты (1481)
- Задачи, тесты, ПТК (631)
- Ответы на вопросы (155)
- Статьи, Эссе, Сочинения (942)
- Бизнес-планы (51)
- Презентации (106)
- РГР (84)
- Авторефераты (РГБ) (1692)
- Диссертации (РГБ) (1882)
- Прочее (458)
Новости
06.01.2018
Помощь студентам и аспирантам в выполнении работ от наших партнеров
Помощь студентам и аспирантам в выполнении работ от наших партнеров
Помощь в выполнении учебных и научных работ на заказ ОФОРМИТЬ ЗАКАЗ
дальше»» Все новости
Статьи
- Где лучше заказывать диссертации и дипломные?
- Выполнение научных статей
- Подготовка диссертаций
- Подводные камни при написании магистерской работы
- Помощь в выполнении дипломных работ
»» Все статьи
Заказать работу
Заявка на оценку стоимости
Это краткая форма заказа. После ее заполнения вы перейдете на полную форму заказа работы
