Сопоставлением идеологии, догматики, ритуальных практик, народного восприятия русского мистического сектантства с мифологией, идеологией, ритуалами, фразеологией Братства Света, деталями сюжета «Трилогии» была показана их связь, позволяющая считать русское мистическое сектантство XVIII–XIX вв. одним из источников «Трилогии». В контексте творчества Сорокина эта связь также подтверждается интересом автора к сектантскому мировоззрению и частым изображением различных маргинальных практик ритуального характера1.
Одна из ключевых особенностей мировоззрения Братства Света – острая противопоставленность людей-«лучей» и «мясных машин», интерпретировавшаяся в предшествующих исследованиях в связи с разделением людей по врожденному духовному качеству в гностицизме, – была объяснена через сопоставление с характерной для сектантских организаций оппозиционностью существующему миропорядку, представляющей один из основных критериев определения секты2. Эта связь подтверждается также наличием в других произведениях писателя групп со схожим принципом ориентации в социальном пространстве при отсутствии каких-либо гностических мотивов.
По сравнению с другими исследованиями религиозных источников «Трилогии» было уделено большее внимание ритуальным и языковым особенностям указанных произведений в их связи с определенными религиозными системами, предложен конкретный источник практикуемых Братством Света ритуалов – хлыстовское радение. Рассмотрение указанных аспектов «Трилогии» проводилось в контексте ключевых для мировоззрения Братства Света оппозиций, конкретизированных проводимым сопоставлением и охвативших большее количество элементов художественного мира «Трилогии», чем это было сделано при их анализе в предшествующих работах. Это позволяет говорить об усилении смысловой когезии элементов художественного мира «Трилогии» в данной интерпретации, что подтверждает верность проводимых сопоставлений3.
При рассмотрении возможных философских претекстов «Трилогии», уточнении ранее проводившихся параллелей с философскими концепциями Ницше и Соловьева было выяснено, что одним из основных источников идеологии Братства Света является концепция «воли» Шопенгауэра, проясняющая многие аспекты восприятия материального мира и биологической жизни членами Братства Света.
Возможность двойной мотивировки отдельных анализируемых элементов «Трилогии», рассмотренных в их связях одновременно с философскими и религиозными источниками, обусловлена наличием рациональной аргументации отдельных положений мировоззрения Братства Света, имплицитно присутствующей в образах связанных с миром «мясных машин» нарративов. Философия и религия как два способа постижения мира сосуществуют как в идеологии Братства Света, так и в художественном мире романов «Трилогии» в целом, сохраняющем амбивалентностью концовки4 возможность их мистической и реалистической интерпретации.
Вероятно, перспективу дальнейшего изучения «Трилогии», как и косвенное подтверждение верности проведенного анализа, может дать точка схождения обоих выделенных религиозных и философских источников – творчество и личность Л. Н. Толстого. Философия Шопенгауэра, высоко ценимая писателем, оказала большое влияние на формирование его религиозного миросозерцания и отразилась в художественных произведениях5. Русское мистическое сектантство и его практики также глубоко интересовали Толстого, общавшегося с его представителями и проводившего собственные поиски новых форм неортодоксальной религиозности, входившие во взаимную зависимость с идеями народных сект6, а сектантская проблематика находила отражение в его творчестве7. Отношение Сорокина к Толстому, которого он называет одним из своих любимых писателей8, противоречиво9, но показательно в смысле особого интереса частое обращение к его творчеству и личности (например, в «Голубом сале», сценарии к кинофильму «Мишень», вероятно, в самой «Трилогии» в приеме остранения10).
Хотя отдельные аспекты связей гностицизма, философии Ницше, Соловьева, выделявшихся в предшествующих исследованиях, с идейно-тематической и образной системой романов «Трилогии» были пересмотрены и поставлены под сомнение, предложенные источники не отменяют ранее выделявшихся, не исключительны. Текст представляет собой единство, состоящее из большого количества разнородных компонентов, смысл его образуется на пересечении и во взаимопроекции множества культурных кодов. Расширение круга источников способствует в идеале повышению смысловой слитности текста11, приближает к его адекватной интерпретации, впрочем, недостижимой в исчерпывающем и окончательном смысле, так как подключение все новых источников изменяет значение выделенных прежде элементов, систему их взаимосвязей12.
Рассмотрены отдельные трансформации элементов исходных религиозных и философских систем в художественном мире «Трилогии», позволяющие говорить о реализации определенной стратегии оперирования культурными кодами. Например, две основные линии модернизации сексуальности в опытах русского мистического сектантства, предполагавшие максимально возможное ограничение половой жизни и, наоборот, устранение всяческих ограничений13, сочетаются в ритуалах Братства Света, представляя возможность двойной интерпретации. Отрицание воли к жизни, у Шопенгауэра стоящее в основе нравственности, в практиках Братства Света, напротив, абсолютизируясь, выходя за рамки личности, мотивирует выводящееся за рамки этической оценки насилие по отношению к «мясным машинам». Таким образом, проблематизируется моральная составляющая идеологии Братства Света, на которой базируется его критика цивилизации «мясных машин», а идея высшей формы человеческого общения, воплощеная в «разговоре сердец», парадоксально сочетает аскетический отказ от чувственности и оргиастичность, индивидуацию отношений, поставленных за границу физиологических отправлений и инстинктов, и деиндивидуацию свального греха в неразборчивой темноте14.
Следует, вероятно, воздержаться от абсолютных оценок, выводящих проблематику романов и творчества писателя в целом к некоему «невротическому инварианту»15 и «психической травме»16, тем более, что сам автор критикует исследовательское «ожидание декларативности от художественного текста»17. Но и концептуалистское восприятие романов «Трилогии», отстраняющее содержательные аспекты представленной в романе мифологии от авторского сознания, полагающее цель оперирования культурными кодами лишь в их деконструкции, «дискредитации… с целью развенчания… потенциально авторитарной природы»18, как кажется, «отстает» от изменений в поэтике, по инерции прикладывая прежние интерпретационные стратегии к новому материалу, что тоже подчеркивается автором, призывающим к непосредственному восприятию «Трилогии» вне этих стратегий как «попытки разговора на… тему»19. Впрочем, следует учитывать и то, что преодоление концептуализма как «комплекса миропонимания…, определяющего ментальную парадигму целой эпохи», происходит не в форме простого отказа, а через «ревизию, расширение границ, глубинную полемику или вскрытие внутренней парадоксальности… метода», прямое же возвращение в «непорочное лоно нерефлективного дискурса» невозможно20.
Беневоленская считает главной для автора «проблему преодоления человеческой природы»21, но, судя по выделенным источникам, эту проблему можно обозначить как вообще выход за пределы: институциональных форм человеческого общения и религиозного чувства, биологического и социального автоматизма, обусловленного волей к жизни, моральных норм, жизни и смерти, в конце концов. И если раньше трансгрессия осуществлялась на уровне стилистическом или в условном сюжете через семантико-стилевой сдвиг, то в «Трилогии» она воплощается, прежде всего, в уровне идейно-тематическом.
И сектантская «мистически-утопическая» устремленность, и «воля к жизни» «мясных машин» – реплики, как кажется, не принадлежащие концептуалистским языковым маскам, но реплики этого авторского «разговора», противоречивого человеческого сознания вообще. «Всецело амбивалентная»22 концовка не позволяет увидеть какой-либо устойчивой позиции автора. С одной стороны, эсхатологическая программа Братства Света – сверхзадача, в постмодернистских произведениях связывающаяся с тоталитарными системами и обреченная на деконструкцию как ошибка идеологической монолитности, – не реализуется, преображение оборачивается смертью, закономерным итогом абсолютного отрицания воли к жизни. Из развалин и пепла идеологии восстают мужчина и женщина, не вписывающиеся в утопию, неосуществимость которой демонстрируется любовью и смертью23, непреодолимыми в мире «мясных машин».
С другой стороны, остается лежать «Великий Круг» мертвых людей-«лучей», грандиозный по размерам и по масштабам коллективной смерти. Их голубые глаза смотрят в небо, как разлетевшиеся осколки ледяного молота, холодные и неподвижные, в лицах застыло статуарное страдание: они – величественно-печальный памятник мечте о братстве, стремлению ввысь и за пределы, тоске ограниченно-земного по безграничному космическому, неосуществимым, но неиссякаемым. И текст не разрушает этот памятник, как живую асемантическую цитату из людей-факелов в «Голубом сале»24, а его возводит.

Купить